Хмельницкий выпил еще стакан водки.
– Было время, когда мы с Барабашем были у короля, – мрачно сказал он, – и начали жаловаться на несправедливости и притеснения, он спросил нас: «Разве у вас нет самопалов и сабель?»
– Но если бы ты стоял перед Царем Царствующих, то он бы спросил тебя: «Простил ли ты врагам своим, как я простил своим?»
– Я не хочу войны с Речью Посполитой!
– И прикладываешь ей меч к горлу?
– Я хочу освободить казаков из ваших рук!
– Чтобы опутать их татарскими сетями?
– Я хочу защитить веру!
– В союзе с басурманом?
– Прочь! Ты не голос моей совести! Прочь, говорю тебе!
– Пролитая кровь и человеческие слезы падут на тебя! Смерть тебя ждет и суд!!
– Ворон!! – вскричал Хмельницкий с бешенством и, сверкнув ножом, замахнулся на наместника.
– Убей! – проговорил пан Скшетуский.
И снова настала минута молчания; снова слышалось только храпение спящих да жалобное трещание сверчка. Хмельницкий не отнимал ножа от груди поручика; наконец он опомнился, опустил нож и, схватив кувшин с водкой, начал пить. Выпил его до дна и тяжело опустился на скамью.
– Не могу пырнуть его! – бормотал он. – Не могу! Поздно уже! Светает! И возвращаться назад уже поздно… Что ты мне говоришь о суде и крови?..
Он и раньше выпил уже много, и теперь водка ударила ему в голову; он постепенно все больше терял сознание.
– Какой там суд? Что? Хан обещал мне помощь, Тугай-бей здесь спит! Завтра молодцы двинутся. С нами святой Михаил-победитель! А если бы… Если бы… то… я выкупил тебя у Тугай-бея, помни это и скажи… Ой, что-то болит, болит… Сворачивать с дороги… Поздно… Суд… Наливайко… Павлюк… Вдруг он выпрямился, вытаращил в ужасе глаза и закричал:
– Кто здесь?
– Кто здесь? – повторил полусонный кошевой.
Но Хмельницкий опустил голову на грудь, покачнулся раз, другой и, пробормотав: «Какой суд…», заснул.
Скшетуский побледнел и ослабел от полученных недавно ран и от волнения, которое испытывал во время этого разговора. Думая, что это пришла смерть, он начал громко молиться.
XIII
На следующий день утром пешее и конное казацкое войско двинулось из Сечи. Хотя степи не обагрились еще кровью, но война уже началась. Полки шли за полками; казалось, будто саранча, пригретая весенним солнцем, летит роями из тростников Чертомелика на украинские нивы. В лесу, за Базавлуком, ожидали, готовые в поход, ордынцы. Шесть тысяч отборных воинов, вооруженных несравненно лучше обыкновенных ордынцев – разбойников, составляли помощь, которую хан послал запорожцам и Хмельницкому. Казаки при виде их стали бросать вверх шапки. Загремели самопалы. Крики казаков, смешавшись с криками «Алла!», грянули в небо. Хмельницкий и Тугай-бей, оба под бунчуками, подъехали друг к другу на конях и торжественно поздоровались.
Войска выстроились в боевой порядок с обычной у казаков и татар быстротой, потом двинулись в путь. Ордынцы заняли оба крыла. Хмельницкий с конницей в середине, за ними страшная запорожская пехота[35], далее – пушкари со своими пушками, затем обоз, повозки и возы с прислугой и припасами и, наконец, чабаны со стадами запасного скота.
Миновав базавлукский лес, полки хлынули в степь. День был погожий, небесный свод не омрачался ни одной тучей. Легкий ветер дул с севера к морю, солнце играло на копьях казаков и на степных цветах. Перед войском раскинулись Дикие Поля, точно безбрежное море; при виде их радость охватила казацкие сердца. Большая малиновая хоругвь с изображением архангела склонилась несколько раз, приветствуя родимую степь, а по ее примеру склонились все бунчуки и полковые знамена. Из груди всех вырвался один общий крик.