Именно это и сделала Лекси. Мне так казалось. Погружаясь в безумие ревности, балансируя на краю первой ступени, я упал в воспоминания, который притащили ад в мои сны.

Тибет не спас меня, но помог забыться. Там было просто верить в искупление, в покой, свет, очищение, шанс для каждой заблудшей души в грешном мире. Я наслушался сказок Нджы, надышался горным воздухом и думал, что вернусь в реальность другим, очищенным, наполненным новыми мыслями и мировоззрением. Да, многое действительно изменилось, виделось иначе. Я научился контролировать гнев, понимать его причины, блокировать кошмары, которые каждую ночь пытались ворваться во сны.

Сначала было сложно. Первые дни я помню, как во сне. Пребывание между. Между «до» и «после». Безвременье. Я приехал в хижину в горах совершенно разбитый, лишенный почвы под ногами, своего я. Когда смотрел в зеркало, мне было сложно объяснить, кто передо мной в отражении. Нджы приказал выбросить зеркала, и я сделал это, с той минуты перестав бриться. Я молчал месяцами, пытаясь восстановить по крупицам свою жизнь в свете новых воспоминаний. Я убирал самые отвратительные моменты на чердак подсознания. Не забывал, но и не смаковал свою боль и унижение. Я думал о другом себе, о своей матери, чье лицо стало так часто всплывать в воспоминаниях. Она любила меня так сильно, но меньше, чем отца. Она тоже была дурой. Разве можно любить мужчину сильнее собственных детей? Но от Лекси я требовал бы того же. Я и только я должен был стать центром ее вселенной. ЕЕ Богом. А наших детей я любил бы сам и заботился о них. Но у нас никогда не будет детей.

У нас никогда не будет нас.

Этот чертов фотоальбом вывернул меня наизнанку.

Моя вторая ступень.

Я был как оголенный нерв, вырванный из мира, где я жил в гармонии с ветрами, медитируя и размышляя часами, не меняя позы. Реальность пробила меня, все мои стены, когда я увидел ее на крыше в Нью-Йорке. Вся философия гор полетела к чертям. Все, что я хотел – это Александра Памер. На любых условиях. И я почти ее получил. Пока она не всучила мне чертов альбом с фотографиями, где кадрами из прошлого отпечатались первые шесть лет моей жизни. И ее взгляд, полный жалости и сожаления добил окончательно. Я мог бы в тот момент виртуозно сыграть реквием на скрипке, в исступлении обрывая струны. Реквием по нашим гребаным мечтам. Если бы я умел мечтать…

Она смотрела на меня, испуганная, сочувствующая, сострадательная и жалкая, а я слышал нарастающие, рвущие душу ноты только что рожденной мелодии в своей голове так же четко, как часами слушал шепот ветра и стоны гор. Я мог лгать кому угодно, что мальчик с фотографии мной не является…

Меня не столько страшила ее жалость, сколько осознанность, преднамеренность совершенного поступка. Она нанесла удар по самому уязвимому месту, и это не пах… Лекси знала, к чему приведет ее неожиданный подарок.

Я был ей не нужен. Она по-прежнему меня боялась и мечтала избавиться, стереть из своей жизни. Своими силами не смогла бы, потому что уроки, которые я преподал ей ранее, делали ее уязвимой для меня. Я запрограммировал Лекси на подчинение, но как безвольная кукла она мне была не нужна. А по-другому моя девочка не хотела. Но я бы, разумеется, не сдался, если бы не…

Третья степень, после которой разверзлась черная бесконечная бездна.

Третьей ступенью стало не оглашение завещания, в котором выяснилось, что отец, которого я всю жизнь ненавидел, заготовил для нас контрольный выстрел. Ублюдок даже не нашел смелости, чтобы признаться в двойной игре ранее, подготовить нас к тому, в какое дерьмо нам придется влезть. Конечно, Пол считал иначе. Наверное, думал, что возглавлять Изиду – дар небес и великая благодать. И даже получение ключа к тайным схемам и счетам преступного конгломерата в Женеве, где я проходил стажировку первые две недели, нельзя отнести к третьей ступени последнего сокрушающего удара.