В начале февраля Офальд ехал в Неав довольно обеспеченным молодым человеком с тремястами кронами в кармане и ежемесячным доходом в 75 крон (учитель гимназии с десятилетним стажем получал примерно столько же). За комнату Телгир платил десять крон в месяц, а остальные деньги тратил так, как ему хотелось. Васгуту, приехавшему к Офальду через две недели и поселившемуся с ним в одной комнате, приятель о своем финансовом положении не рассказывал, с удовольствием уписывал домашние продукты, которые фрау Бекучик посылала сыну раз в месяц, и завтракал скромно: хлебом с маслом, иногда с сыром или ветчиной, пил молоко. Друг Телгира получал от родителей тридцать крон в месяц, из которых двадцать отдавал за комнату и аренду рояля, а на остальные жил, пробиваясь частными уроками и подработкой в различных оркестрах, уверенный, что Офальд живет едва ли не скромнее его. Тот же редко себе в чем-то отказывал. Он по-прежнему практически не пользовался городским транспортом, предпочитая ходить по столице пешком, но раз или два в неделю позволял себе пообедать в хорошем ресторане, тогда как Бекучек питался исключительно в муниципальных столовых, покупал одежду, книги, газеты, с удовольствием посещал оперу, кинотеатры, выставки, городские театры и музеи. Неудивительно, что деньги у Телгира таяли с невероятной скоростью, и дня за три до поступления очередных выплат он оставался на мели, действительно живя чуть ли не впроголодь. В мае юноше пришлось опустошить свою часть банковского счета: он не желал пропускать ни одной оперы, продолжал хорошо одеваться, а кроме того на протяжении полутора месяцев платил довольно большие деньги за частные уроки.

Несмотря на такую внешне беспорядочную жизнь, Офальд много, хоть и непоследовательно, работал над собой. Сразу после приезда, вооружившись рекомендательным письмом от хозяйки фарурской квартиры на Селюбестанг, он отправился к профессору Лерролу, известному йеревскому театральному художнику, преподававшему в Неавской школе художественных промыслов. Тот посмотрел рисунки молодого человека, сделал несколько ценных замечаний, и направил его к скульптору Порельнахцу, прекрасному педагогу, у которого юноша несколько недель брал уроки искусства. Порельнахц исправлял работы Телгира, помогал ему с выбором цвета и композиции, учил изображать людей и работать над абстрактными понятиями в живописи. Он также заметил у молодого человека тягу к архитектуре, и рекомендовал ему как следует подумать, не стоит ли в дальнейшем связать свою жизнь именно с этой областью искусства. Офальду и самому казалось, что он нашел наконец свое призвание. Помимо учебы у скульптора Телгир очень много читал, писал пьесы и новеллы, самостоятельно учил ненавистный когда-то рифаянцский, интересовался политикой и старался не пропускать утренних газет.

Юноша встал с кровати, лениво потянулся и пошлепал умываться. Надоевшее молоко он выплеснул за окно, лениво пожевал булку и принялся одеваться, тщательно, как всегда. Сегодня он собирался на утреннее заседание парламента, к которым пристрастился еще прошлой осенью, когда после провала в Академии бродил по городу и случайно оказался на верхней галерее для публики. Постепенно Телгир выучил порядок заседаний, начал узнавать особенно активных депутатов и проникся большим презрением к законодательной власти в огромной Ивстаярско-Гирявенской империи. Министры сидели с надутым и скучающим видом за спинами у без остановки работавших подвижными пальцами стенографистов, председатель парламента, по мнению Офальда, редкий болван, невпопад звонил в свой колокольчик, а депутаты между прениями предпочитали пить кофе и читать газеты в фойе. Во время заседаний звучала ехчская, римнагская, алиятская, гирявенская, пьолашская речь, причем ораторов не слишком заботило, понимают ли их слушатели. Во время прений депутаты орали во все горло, хлопали крышками пюпитров и не обращали никакого внимания на звон колокольчика председателя.