Тем вечером Офальд был невероятно оживлен, с большим аппетитом ел приготовленный фрау Искарц по случаю великого дня ужин – по правде говоря, такой же блеклый и пресный, как и она сама, но оплаченный Телгиром отдельно – много говорил и даже позволил себе сделать глоток вина, первый с памятной пирушки в деревенском трактире под Трайшем. Перед сном он вновь перебрал свои рисунки, убедился, что действительно привез из Инцла только лучшие работы, и лег спать со счастливым вздохом. Завтра он станет студентом неавской Академии Искусств, блестяще закончит ее, вернется в Инцл за Нифстеан и увезет ее с собой. Ему даже не приходило в голову, что девушка и не подозревает о его чувствах к ней, не знает его имени и не представляет себе, какие планы бродят в голове ее молчаливого поклонника. Перед отъездом в Неав Телгир отправил любимой письмо, где написал, что уежает в столицу поступать в Академию, и что она должна терпеливо ждать, когда он вернется и женится на ней. Письмо было без подписи: Офальд был уверен, что Нифстеан и без того знает, от кого оно. Переполняемый волнующими мыслями, заснул юноша далеко заполночь.

– Этот фарисей, этот выродок, ублюдочный сын жалкой суки, он… он… – кричал, заикаясь, Офальд, вцепившись тонкими пальцами в дверной косяк. С него лило ручьями, будто прежде, чем ворваться в мастерскую Бекучиков он окунулся в темную воду Науйда прямо в одежде. – Этот гнилой, мерзкий йерев заявил, что это неизлечимо! – выплюнул наконец он слово, которым давился, не в силах его произнести.

Васгут стоял, остолбенев, чувствуя, как холодеет спина вдоль позвоночника.

– Он хочет сказать, что в сорок семь лет человек уже может быть неизлечим? Да он просто не может ее вылечить, бездарность! – Телгир сделал шаг вперед и голос его осекся. – Вонючий йерев, – проговорил он уже без прежнего запала.

– О ком ты?

– О докторе Хлобе, о ком же еще, – устало сказал Офальд и потер мраморно-белый лоб. – Я только что от него.

Доктор Рудэад Хлоб был известным в городе врачом, услугами которого семья Телгиров пользовалась уже два года.

– Мне написала Леагна. Ей скоро рожать, и она уже не может ухаживать за матерью, а той стало хуже. Я приехал сегодня днем и сразу пошел к Хлобу, – глаза Офальда засверкали. – А этот мерзкий докторишка заявил мне своим гнусавым голосом, что она неизлечима! Ей всего сорок семь, Глусть. Всего сорок семь!

Он вытащил правую руку из кармана промокшего насквозь пальто и сжал пальцы в кулак.

– Он сказал, что советовал ей лечь в больницу в мае и в сентябре, когда ей становилось хуже. Но она каждый раз отказывалась и запрещала Улапе и Леагне писать мне. А теперь она даже не может встать с кровати, – пальцы разжались, на белой ладони остались красные следы от ногтей. – Ладно, теперь уже не о чем говорить.

– Я могу тебе чем-то помочь? – спросил его Бекучик, нарушив повисшее в комнате, заваленной обрезками материи и уставленной разномастной мебелью в различных стадиях готовности, тяжелое липкое молчание.

– Чем ты мне можешь помочь, Глусть? – одним уголком рта усмехнулся Телгир.

– Но что ты собираешься делать?

– Буду помогать матери здесь, в Фаруре, – отрезал Офальд и, стремительно развернувшись, вышел на улицу, где бушевал сильный ноябрьский дождь. Васгут бросился за ним, прихватив два старых плаща, свой и отцовский, висевшие на сломанной вешалке в виде оленьей головы.

Друзья редко переписывались после отъезда Телгира в Неав. Отец Бекучика загрузил того работой в мастерской, а в свободное время юноша играл в симфоническом оркестре, поэтому времени на пространные эпистолярные упражнения у него не оставалось. Офальд тоже писал редко и скупо, ни слова не говоря о том, что делает в Неаве, и лишь спрашивая о Нифстеан. Он не привык к поражениям и уж тем более не хотел делиться их горечью с другими, но два прошедших месяца были одними из худших за все восемнадцать лет его жизни.