Денег юноше постоянно не хватало: Ралка выкраивала содержание сына из не слишком большой пенсии, оставшейся после Илосы, а большой дом с садом обходился значительно дороже, чем могла себе позволить семья Телгиров. Сестре помогала Ганиноа, часть расходов покрывала очередная квартирантка, но Ралка все равно не могла себе позволить отправлять сыну большие суммы. Офальд, тем не менее, и думать не хотел о том, чтобы найти себе работу в Трайше, как это делали многие студенты и ученики гимназии. Его переполняла энергия другого рода: он много рисовал, писал скверные стихи, отвергнутые парочкой журналов, и даже сочинил либретто к опере обожаемого им Ренгава, музыку которого он столько раз с восхищением слушал в Инцле. Юноша наедался впрок за обильным столом фрау Ицихни и в отцовском доме, а потом день или два мог вообще не есть, отложив деньги на билеты в оперу и на дорогу.

Так прошло полгода.

В середине февраля, по окончанию второго семестра, однокласники Офальда решили как следует отметить получение школьных аттестатов с оценками за полугодие. Пирушка намечалась в деревенском трактире, куда ученики добирались небольшими группками, чтобы не привлекать к себе внимания: руководство гимназии пристально следило за учащимися, которым запрещалось пить, курить, посещать увеселительные заведения и находиться вне дома после одиннадцати вечера. Все эти запреты Телгир и его однокашники собирались нарушить ясным февральским вечером в деревушке Сартенг под Трайшем. Старший брат одного из нарушителей, Нагела, договорился с трактирщиком, что он закроет заведение для остальных посетителей, заплатив ему солидный аванс, на который пришлось скидываться всем заговорщикам (Офальд одолжил денег у Тугавса). Вся компания человек в сорок собралась в полутемном зале с низким закопченым потолком после восьми вечера. Многие, и Телгир в их числе, впервые попробовали крепкий алкоголь. Все много пили и курили, громко разговаривали, выкрикивая порой довольно хамские и крамольные вещи в адрес Грубгабсов и Ивстаяра, некоторых рвало. Офальд чувствовал себя превосходно, пускал колечки сизого дыма, кричал едва ли не громче всех, лихо чокался, и сказал залихватский тост, почти полностью повторив один из самых любимых пассажей доктора Тешпа об избранности римнагской нации и подобающем ей месте в современной Повере. Ему аплодировали, и Телгир снова пил, кричал, смеялся над скатившимися под стол товарищами, и ощущал себя чуть ли не героем. Окончания вечера он не запомнил.

Очнулся Офальд от чьего-то прикосновения. С трудом разлепив запекшиеся глаза, он с удивлением вперил мутный взгляд в дебелую женщину с прядью русых волос, выбивающуюся из-под белой косынки.

– Вставай, парень, – безмятежно сказала она, растягивая слова на южно-ивстаярский манер. – Простудишься еще. Ты и так вон, бледный и худой какой.

Офальд с трудом повернул голову и осмотрелся. Серенький день только начинался, и вокруг было еще полутемно. Юноша лежал на скомканной шапке прямо на обочине сельской дороги, небрежно накрытый собственным пальто. Ему было очень холодно, в пересохшем рту болтался сморщенный вонючий язык, перепачканная грязью и рвотой одежда была измята. Телгира передернуло, он сел вновь уставился на женщину, спокойно оглядывавшую юношу с ног до головы. Насмотревшись, она развернулась и подошла к двуколке, со смирно ждавшей крупной темно-коричневой лошадью. Что-то звякнуло, и женщина вернулась с грубой глиняной крынкой, протянув ее Офальду.

– На, парень, глотни, – сказала она. Тот сделал несколько глотков ледяного жирного молока, и ему сразу стало легче. Он встал, и благодарно поклонился: язык все еще не слушался.