Волчица перестала хрипеть и начала подниматься на ноги. Охотник просто машинально отступил на пару шагов, ошарашено смотрел на волков. Волчица трясла разбитой головой, в болотную жижу капала кровь, смешанная с остатками глазной жидкости и кровавой слизи. Длинные нити этой слизи цеплялись за сломанные камышины. Она сделала неуверенный шаг и уперлась открытой раной в стену камыша, остановилась, выпачкав камыш в крови, снова двинулась и снова неудачно. Опять встала и трясла головой, возможно, надеялась, что дикая боль пройдет, а зрение восстановится…. Артемий отступил еще на шаг, стоял с переломленным, пустым ружьем, заметил, что волк, стоящий в отдалении, осторожно двинулся и приблизился к волчице. Они ещё секунду постояли рядом, словно обменивались между собой какими-то мыслями, и, развернувшись, пошли по проходу в сторону берега. Волк шел чуть впереди, за ним, часто оступаясь, слепая, раненая волчица. Волк ещё оглянулся на охотника и больно уколол его пронзительным, жгучим взглядом, словно хотел покрепче запомнить неудачливого стрелка, не убившего, а лишь изувечившего молодую, красивую волчицу. Крепче запомнить.

***

Утки валили к чучелам, не обращая внимания на стоящего во весь рост охотника. Видимо, и правда, подошла северная. Отплыв на середину плеса, они активно кормились, надолго заныривая и отыскивая в илистом дне личинок комаров. Но Артемию в тот день стало не до охоты, он и чучела не снял, оставил на растерзания ондатре. Торопливо скидал патроны по карманам, зарядил ружье и, чуть не бегом, пустился в сторону дома. Ружье не повесил на плечо, а так и шагал с ним, выставив стволы вперед, словно шел в атаку. И лицо выдавало крайнее возбуждение: рот приоткрыт в каком-то немом восклицании, глаза распахнуты до предела, скулы заострились и необычно выпирали.

Дед сидел на завалинке, подставляя морщинистое лицо вечернему, остывающему солнышку. Жидкая, седая борода кособоко топорщилась на одну сторону, сухие руки безвольно лежали на коленях. Рядом, привалившись к тем же коленям, отдыхала палка, выполняющая роль тросточки. По деревне плыла предвечерняя тишина, нарушаемая лишь редкими, дальними взбрехами дворовых шавок.

Артемий не присел, он плюхнулся рядом с дедом, тяжело дышал. Сразу было понятно, что с парнем произошла какая-то неприятность. Как вектор жизни, борода медленно повернулась к внуку:

– Ну? Чево с тобой приключилося? Вроде бы одежа сухая, значит, не потоп, а чего?

Артемий нервно поерзал задом по завалинке, не зная, с чего начать:

– Деда, я волка убил….

– Вот те раз! Молодец, внучек!

– Вернее не волка, а волчицу….

– Это ещё лучше! Ай, да дела!

– Вернее, не убил, ранил только…. Ушли они.

– Чевой-то я тебя не пойму: то волк, то волчица, убил, ранил. Расскажи толком.

Охотник принялся рассказывать. Рассказывал сбивчиво, торопливо, заполошно, но дед все понял. Положив руки на костыль, старик молчал, смотрел куда-то в сторону, поверх камышей, буйно разросшихся возле соседского, заброшенного дома. Уже лет пять дом стоял пустым, с заколоченными крест накрест окнами, и камыш обступил его со всех сторон, каждый год захватывая все новые и новые участки. Таких домов в деревне становилось все больше, и все они захватывались камышом. Болото отвоевывало у деревни свою территорию.

Артемий не вытерпел:

– Ну? Чего теперь будет-то? А? Знаешь, как страшно посмотрел на меня волк, который уводил раненую волчицу…. Знаешь, как посмотрел…. И уши прижал.

– То и страшно, Артемий, что он запоминал тебя…. Запоминал. Волки, они дюже крепки на рану, а ты утиной дробью волчице по морде. Глаза, конечно, побил, но убить…. Нет. Не так это просто.