Владимир Никифорович о чем-то шепотом спорил с начальником караула. Потом, окончив дела в зале совещаний, заглянул главный инженер, пожал плечами и отправился прочь, к служебному авто.

К облегчению Владимира Никифоровича цеховой парторг зазывал коллектив на политинформацию в Ленинскую комнату.

Двигаясь в толпе, Аркаша сказал Павлу:

– Узнаю, что это ты – убью.

– Командир, да что ты! – натурально возмутился Павел. – У нас общагу ночью закрывают. Да как бы я смог?..

Зашли в Ленинскую комнату, драпированную красной материей. От обилия людей тут же стало душно. Женщины заняли сидячие места, мужчины разместились вокруг у стен. Здесь собралась преимущественно цеховая контора, поскольку Ленинская комната, конечно же, не вместила бы всех, кто работал в цехе. Рядом с Аркашей стал Санька Ханин, прибывший сюда из инженерного корпуса по какой-то служебной необходимости с охапкой чертежей под мышкой.

Предполагалось, что подобное мероприятие происходит на всех участках завода, в мастерских и подсобках. Но рабочие презирали подобную ерунду. На эту вольность все смотрели сквозь пальцы, ибо на собрания уходила уйма человеко-часов, а оплата рабочим шла сдельная. Контору же составляли повременщики, и для них не имело особого значения, где проводить рабочие часы.

На политинформации прививали любовь к Стране Советов, указывая на беды иных стран. Например, в СССР не притесняют негров, которых практически нет.

Первый доклад посвящался, разумеется, неизменно миролюбивой внешней политики государства и дорогому Леониду Ильичу, коему совершенно уместно недавно было присвоено маршальское звание.

Затем выступил контролер ОТК – говорил об успехах СЭВ. После перешли к международному блоку. Нормировщица Кукушкина пламенно обличала родезийского диктатора и реакционера Яна Смита. Тему эту можно было эксплуатировать много лет. Пересказать ее, скажем, через пять месяцев, когда доклад забудется, сменять на конспект выступления про южно-американскую хунту у кого-то из другого цеха.

Эксплуататоры вообще отличались стабильностью и предсказуемостью. Это вот в прошлом году вышло неудобно: советские газеты приветствовали освобождение кампучийскими патриотами Пномпеня от американских марионеток. А патриоты оказались какими-то неправильными коммунистами.

В завершении политинформации постановили, что капитализм вообще и США с его долларом близки к краху как никогда, перешли к вопросам местного значения.

– Товарищи! – ярился парторг. – Кто-то осуществил идеологическую диверсию. В туалете цеха был повешен Ленин!

Зал отозвался гулким рокотом:

– Это как? Он же в мавзолее, в Москве!

– Ну не Ленин, а его портрет с припиской через трафарет: «Он тоже какал!» – пояснил парторг.

– Ну и что?– пожал плечами Ханин. – Ленин, как отмечали его соратники, был человечнейшим из людей. И утверждать, что он не пользовался уборной – это крайний идеализм.

По залу пронеслись смешки, кои преимущественно оказались спрятаны в кулак. Парторг стушевался, скомкал конец политинформации, и народ стал расходиться. Но к работе строители коммунизма приступать не спешили. В курилках обсуждали совсем не диктатора Яна Смита – говорили о краже со взломом.

Воровство на заводе носило эпичные размеры. Воровали все, даже то, что в хозяйстве не нужно было изначально. Тянули не то из спортивного интереса, не то – потакая древнему инстинкту добытчика: в небогатой стране было лестно для самомнения не прийти домой с пустыми руками, сказать жене, мол, смотри, что я принес.

А приносили разное. Ходил еще на заводе слух про мужика, который как-то со склада спер коробку с чем-то тяжелым. Пер это домой, надрывался. Но пристроить украденное долго не мог, потому что не знал, что украл. Коробка у него стояла в прихожей, в шкафу. А после мужик умер от малокровия, за ним жена – и так вся семья. И оказалось, что в коробке были изотопы для радиационных реле.