– Да ты чаво, кака кулубника? Можа за самародинай?

– Не, говорили, что за кулубникай. А еже ли ж, говорять, не будить, то хочь бздники насабирають.

– Да итить твою ж за ногу! Гляди, Митрофан, коли тваих рук дела, берегися у мине! – Заподозрила неладное бабушка. – Усё Василию расскажу, он тибе устроить!

– Да я им и слова-то не успел сказать, выскочили из Людкиной калитки и поскакали, как угорелыя! Ты мине лучша вот чаво, Клавдя, скажи, тибе ёжики не нужны?

– Каки ищё ёжики, ты чаво, накой мине ёжики? Ты чаво мне тута зубы заговаривашь?

– Да на кой мине тваи зубы! Вон их в палисаднике цельный выводок энтих ёжиков, усех гадюк заразы попередушили, чаво и делать ня знаю. Тибе-то гадюки ни к чаму, а мине без их пряма бяда кака-то!

– А на кой тибе гадюки-то? – Женщина есть женщина, любопытство всегда возьмёт верх.

– Дак с ими, знашь, кака эконмия получаица! Вот самагонка у мине семьдесять градусав, а я её пополам с водой разбавляю, и по бутылкам, а бутылку по гадюке, дак она через три дня опять семьдесять градусав! О, как, а говоришь, накой гадюки! Да ишшо, знашь, кака сила от такой настойки. А ты думашь, чаво вокруг мине девки вьюцца?

– Ой, да иди ты, помяло, каму ты нада, девки вьюцца! – Махнула на него рукой бабушка и пошла за нами в посадку.

Мы уже входили в село, когда увидели бабушку, идущую нам навстречу.

– И иде вы шляитиси? Вы почему таки самовольницы? Вам кто в посадку ходить разрешал? – И всё в таком духе. – Быстро домой! Наказаны!

– Баба Клава, нам деду Митрофану нужно свисток отдать, мы обещали, – заканючила Светка.

– Какой такой свисток?

Мы рассказали, бабушка только руками всплеснула.

– От ить, я так и знала! Домой идитя, а за свисток ня бойтися, я сама яму отдам, пусть потом попробоваить выташшить! Откуда вытащить – мы тогда не поняли.

Вечером бабы собрались на лавочке, возле них уныло околачивался Вовка. А мы со Светкой сидели во дворе в беседке и болтали ногами. Не знаю, чего там бабам рассказала бабушка, но периодически мы слышали весёлый хохот и от этого становилось ещё тоскливее. Вот бы нам тоже туда, там так весело.

Потом пришла Надежда Петровна и принесла нам вареников с клубникой и своей сметаны. Это хоть и немного, но скрасило наш унылый вечер.

А по деревне бабы болтали, что у мужиков находили странные бутылки со змеюками. Так они их от греха повыбрасывали.

Это случилось, когда деду Митрофану и его ровесникам перевалило за двадцать пять. Многие уже жили своими семьями, но Митрофан, хоть и был «ходок», жениться не торопился. Так получилось, что его соседка и одноклассница, Петровна, тоже пока семьёй не обзавелась.

У Митрофана тогда ещё была жива мама, которая за ним ухаживала – стирала, наглаживала одежду, готовила. А Надежда Петровна, так получилось, маму свою уже схоронила, отец погиб в Великую Отечественную, соответственно, она жила пока одна.

Митрофан нет—нет, да поглядывал иногда в её сторону, но попыток сблизиться не предпринимал. Так, иногда в своих мечтах, особенно, когда материнские наставления уже вставали у него поперёк горла, мелькала у него мысль зажить своей семьёй, но долго на этой мысли он не задерживался и связывать себя по ногам и рукам семейными узами не собирался.

Выходные подходили к концу, воскресенье катилось к вечеру, мать Митрофана накануне перестирала его рабочую одежду, которая сейчас, уже высохшая, готова была к глажке. Электрических утюгов тогда ещё не было, все пользовались тяжёлыми чугунными, которые разогревали на печке, после чего можно было погладить.