Или взять Киру. Дочь репрессированных. Отреклась, конечно. В детдом отослать хотели, но тетка забрала – договорилась, спасла, перевела в новую школу. Жили трудно. Кира не жаловалась, но понятно стало, когда как-то раз пришли проведать ее – болела долго. Захламленная комнатушка в коммуналке. Спала Кира на каком-то чуть ли не сундуке. Я тогда не понимала своих привилегий, удивилась вслух: «Ты так живешь?» Помню, как Кира выгнала нас тогда – и поделом. Вся страна так жила.

Кира злая была. Вечно девчонок, что послабее духом, доставала. Вот что нас с Кирой объединяло: мы хотели быть первыми, лучшими, самыми умными. Но понимали: невозможно быть первыми везде, поэтому друг другу и помогали. Чтобы не дать победить остальным.

Ты бы видела нас при этом – милые девочки, атласные ленточки в косах. Тогда даже хвостик носить считалось неприличным. Формы не было общей. В нашей школе носили синие халаты с двумя карманами и с белым воротничком, на них не так были заметны пятна от чернил – непроливайки тогда еще не придумали. Мы с Кирой специально эти халаты укорачивали, но не слишком сильно, не придерешься.

Размышляла я обо всем, ругала себя, что не придумала, как Киру отбрить, – а между этажами он курит. Опять Алексей Петрович. Обрадовалась, сердце занялось: произвели все-таки шелковые чулки впечатление. Нет, не зря все, не зря. Может, не такая уж и плоская у меня грудь. А он дым выпустил и снова улыбнулся, насмешливо так:

– Что же не в халате, Нинон? Или холодно?

Меня покоробило, что он так назвал меня. Только папа имел на это право:

– Нина. Не холодно. Готовлюсь нормы ГТО сдавать – в халате несподручно.

– Ну ты даешь… н-да, такой вот сюжет.

– Так я пошла?

– Иди… Только вот что спросить тебя хотел… Хм… Правда, что ли, на журналистику нацелилась?

– А что?

– Ничего. Хорошая профессия. Не пыльная. Хотел предложить… хм… экскурсию. Статью, например, для школьной газеты напишешь. Вот какая тема тебя интересует?

Я растерялась и ляпнула первое, что пришло в голову:

– Ну… про… ударников производства, например.

В то время много про них говорили. Гумеров тут же подхватил:

– Отлично! Очень актуально. Может, и «Комсомолка» возьмет…

Я испугалась: а вдруг не справлюсь? Вот позор будет! Все узнают, как Трофимова провалилась. Аж колени подгибаться стали, от волнения затошнило, но виду не показала:

– Думаете, откажусь? А я возьму да и напишу!

Гумеров посмотрел на меня задумчиво и сказал:

– Ну так приходи ко мне, например, завтра. После уроков. Часа в четыре. На улицу Кирова. Знаешь же где? Спецпропуск тебе закажу. Расскажу, как что устроено на производстве. Про ударников. Договорились?

Я молчала. «Черт-те что. Не заигралась ли я? Он, наверное, думал, что я в стенгазету пишу, что уже печаталась где-то. А я же, кроме школьных сочинений, – ничего. Что ответить? Как правильно? Эх, была не была!»

– Договорились, Алексей Петрович.

– Бывай, Нинон. Нина… Журналистка…

Радостная и одновременно испуганная возвращалась я домой. Про девчонок и думать забыла. «Я – журналистка. Настоящая! Вернее, стану ею. В школе не буду рассказывать – все равно не поверят. А потом принесу газету со своей статьей – все в обморок хлопнутся. Какая Нинка Трофимова молодец! И Кире этой еще придумаю, что ответить. Поплачет она у меня! А папка-то как будет гордиться!»

Вечером рассказала папе – он оказался дома. Выслушав меня, он почему-то не обрадовался, а насторожился:

– Что за блажь? При чем тут, так сказать, заметка? Сама напросилась? Так, что ли, Нинон? К самому Гумерову?

– Не говорила ничего…

Уж не стала признаваться, при каких обстоятельствах я с Гумеровым сегодня встретилась. Папа не знал, чем мы у Муры занимались. Да он, к счастью, и не стал про это расспрашивать.