— А что такого? Я тебя не возбуждаю? — быстро оглядываюсь, вымывая пальцами стенки чашки.

— Нет… Дело не в этом… Просто… — Егор замолкает.

Ему явно не по себе.

А вот я, как раз, в своей тарелке.

— Что просто, Егор? Ты сорвался среди ночи, приехал сюда, чтобы… что? Посмотреть на меня? Спросить, кем я работаю? Выпить кофе? Ну бред же.

— А… то есть ты спишь со всеми, кого поишь у себя кофе?

— Хочешь обсудить мои нравственные принципы?

Усмехнувшись, я подставляю блюдце под струю воды.

— Расстегни рубашку…

— Что? — снова стремительно оглядываюсь, думая, что мне послышалось.

— Пуговицы… — Егор дергает головой, скользя взглядом по моей фигуре. — Давай расстегивай… — медленно добавляет он.

Черт. Теперь я не могу понять – он говорит всерьез или нет.

Я отворачиваюсь. Не спеша убираю посуду на сушилку, беру кухонное полотенце и тщательно вытираю руки.

Пальцы всего мгновение тормозят у верхней пуговицы.

Больше я не колеблюсь. Глядя прямо перед собой и стоя спиной к Егору, неторопливо расстегиваю рубашку.

— Снимай… — распоряжается он.

Мятый лен скользит по плечам. Стянув рубашку, кладу ее на стол и упираюсь ладонями в камень столешницы.

От соприкосновения с прохладным воздухом спину и руки осыпает горстями крупных мурашек. Чувствуя, как твердеют соски, едва сдерживаю стон – низ живота будто лизнул жар огня.

— Теперь иди сюда, — толкает Егор хрипловато и низко.

Я заправляю за ухо волосы с правой стороны, оборачиваюсь и огрызаюсь:

— Сам иди.

10. 10

Егор

— Нога… — со звоном опускаю чашку на фарфор. — Это после того?

— Да.

В голове моментально возникает гул, нарастая, он бьет пульсом по вискам и заканчивается так же резко и оглушительно.

Бам.

Я заново переживаю первые секунды после того, когда Кира упала и разбилась, когда я думал, что она – всё. И я вместе с ней.

Внутри начинает давить. Что-то тяжелое, муторное разъебывает душу, мешает вздохнуть, распространяется по легким вязким налетом и добивает адским флешбэком.

“…Лежит сама на себя не похожа… Тоненькая, как тростинка… В гипсе, в бинтах, все вены истыканы, бледная, как будто куколка фарфоровая… Разбилась наша куколка… За руку меня держит вот так… Пальчики холодные-холодные… И смотрит, молчит, реснички только подрагивают. А потом говорит мне тихо-тихо: “Не плачь, мама, все будет…”

Со спазмом проталкиваю в трахею долгожданный кислород, затягиваюсь глубоко и жадно.

Между нами виснет долгая звенящая пауза. Тусклый свет и тишина подергиваются рябью.

Взглядами пересекаемся.

— Мне очень жаль…

Сложно что-то еще сказать.

Но и не мог я промолчать и сидеть как ни в чем не бывало, словно не замечаю ее противоестественной дробной походки, чуть вздернутого вверх правого плеча и скошенного левого, сутулости. Проигнорировать ее внешний вид – значит расписаться в том, что мне похрен, что я ни при чем.

Блин… И Регина мне ничего такого не рассказывала, насколько все хреново. Партизанка.

— Я помню, что тебе жаль, — Кира сухо комментирует мою нелепую попытку дать ей понять, что я ничего не забыл.

Но как бы там ни было я несу ответственность за ее нынешнее состояние.

— Злишься на меня?

— Нет…

— Правда? — подавшись вперед, алчно ловлю ее взгляд.

— Правда не злюсь… — говорит она очень спокойно. — Тогда мне казалось, что это конец света. Но прошло время, изменились обстоятельства, и я поняла, что вещи, которые раньше представлялись мне очень важными, вообще потеряли смысл, — Кира пожимает плечами, разрывая зрительный контакт. — С годами учишься прощать и забывать.

— Да, но в твоем случае каждый шаг – напоминание.

— Мы же оба знаем, что ты не виноват. Я и тогда это всем говорила.