Ирина прошла в свою комнату, переоделась и упала на кровать.

Её душили слёзы. Казалось, весь мир перевернулся с ног на голову и перестал её замечать. Её – как человека. Никому не было до неё никакого дела. Никого не интересовало, что она чувствует, думает, хочет, боится…

В этой напомаженной, расцвеченной фальшивыми улыбками стране Ирине было чудовищно холодно. Беспросветное чувство одиночества и тоски снова навалилось на её плечи неподъёмной тяжестью. Ирине казалось, что её фигурку просто стёрли ластиком и она перестала существовать.

Вечером пришёл Керри. Он сразу заметил, что с Ириной что-то не так, но не стал задавать ей вопросов в присутствии Грэйс и Энджел. Когда же все пошли на привычную вечернюю прогулку, он задержал Ирину и попросил поговорить с ним.

Они присели в гостиной, и Керри начал говорить. Он сказал, что понимает, как, должно быть, трудно дался Ирине этот первый день в школе. Говорил про ребят, про учителей, про английский – в какой-то момент Ирина перестала понимать, о чём именно он говорил, она просто вдыхала тепло, которое исходило от единственного человека, который по-настоящему переживал за неё и старался искренне ей помочь.

Ирине хотелось разрыдаться, выговориться этому человеку, но она не могла: разрыдаться было стыдно, а выговориться не позволял уровень владения языком.

И она просто сидела на диване, опустив голову, закусив губу, и односложно отвечала на вопросы американского папы.

– И ещё, – добавил Керри уже в конце разговора. – Я давно хотел тебе об этом сказать. У тебя какая-то невероятная кассета. Я никогда не слышал подобной музыки. Да, я не понимаю язык, но я не глухой. Энджел никогда в жизни не принесёт в дом ничего подобного. Можешь слушать любую музыку – всё, что посчитаешь нужным, всё, что захочешь, я не буду контролировать твой выбор. Я полностью доверяю тебе.

Ирина взглянула на него с благодарностью. Эти слова легли бальзамом на её израненное сердце. Она вдруг почувствовала в себе силы бороться, встать в полный рост и позволить себе быть самой собой, даже если никто вокруг и не заметит, чего ей стоит это движение.

Медленно потекли школьные дни.

Незнакомых слов и на уроках, и в домашних заданиях встречалось очень много. Ирине приходилось постоянно обращаться к словарю, а это занимало уйму времени. Особенно сложно было отвечать на уроке устно. Учителя были благосклонны к студентам по обмену и не требовали от них безупречных ответов, но Ирина не могла позволить себе отвечать двумя-тремя словами и готовилась к урокам серьёзно.

Девушка почти перестала видеться с Энджел. На уроках они не пересекались – у них были выбраны разные предметы, учиться часто заканчивали в разное время, домой приходили поодиночке. Да и вообще теперь у Ирины появилась свобода возвращаться из школы в своё время и в своём темпе: насколько она уяснила, у американцев не было привычки ждать друг друга, поэтому Ирина чувствовала себя нормально, если ей вдруг случалось обгонять Энджел, разговорившуюся с кем-нибудь по дороге из школы.

Дома Ирина всё время училась, а Энджел встречалась с немногочисленными подругами и занималась бесконечными косметическими процедурами.

Грэйс полностью освободила девочек от домашней работы: пылесосила, мыла полы, готовила обед. Единственное, что Энджел и Ирина помогали ей делать, – они убирали со стола. Но поскольку девушки мыли посуду попеременно, то эта небольшая обязанность никак не могла обременить.

Чтобы поддерживать отношения с девочками своего класса, Ирина пошла в школьную волейбольную команду. Спорт – это было то самое, за что в школе уважали. Ирина знала про волейбол больше в теории, чем на практике, но всё же игра была ей знакома и нравилась.