Матильда ничего не ответила, но и не двинулась с места. Еще некоторое время она продолжала смотреть на нас, потом, так и не издав ни звука, вернулась в кухню. Глядя на бесшумно закрывшуюся за ней дверь, я невольно спросила себя, как много Матильда видела и слышала.

Вскоре после этого за мной приехал дядя Джо, так что нам с Сарой так и не удалось поговорить о том, что́ мы узнали. Я, однако, продолжала спрашивать себя, как могло случиться, что все эти мертвые младенцы оказались в семейной Библии, а Сара Бет – нет. Глядя из окна автомобиля на хлопковые поля, я пыталась прикинуть различные варианты. «У каждого человека есть свои тайны», – подумала я наконец, вспомнив о своей матери. Я никак не могла понять, почему мама спрыгнула с моста.

Похоже, теперь я до конца жизни была обречена гадать, что́ было во мне такого, что мама не захотела остаться со мной.

Вивьен Уокер Мойс. Индиэн Маунд, Миссисипи. Апрель, 2013

Я проснулась в комнате, в которой спала еще в детстве. Яркое солнце пробивалось сквозь розовые тюлевые занавески, и в его лучах плясали сверкающие пылинки. Большие яркие бабочки размером с мою ладонь все так же усеивали обои, которые, впрочем, слегка отклеились по углам и на стыках. Ничего удивительного: мне было восемь с небольшим, когда моя мать в очередной раз исчезла в неизвестном направлении, и Бутси повезла меня в магазин, чтобы я сама выбрала для своей комнаты новые обои. (Можно было подумать, что отъезд Кэрол-Линн был лишь поводом для того, чтобы слегка освежить обстановку, в которой проходило мое детство.) Предыдущие обои в моей комнате, кстати, тоже были с бабочками, но их нарисовала от руки сама Бутси еще до того, как я родилась; они мне ужасно нравились, поэтому в магазине я снова выбрала обои с бабочками, только не с розовыми, а с разноцветными. С тех пор, как эти обои наклеили на стены, прошло девятнадцать лет, и сейчас, глядя на их незамысловатый рисунок, я невольно подумала о том, что в этой части мира (по крайней мере, на первый взгляд) так ничего и не изменилось.

– Эй, я здесь!..

Я повернулась на голос и увидела Триппа, который сидел в кресле и протягивал мне аккуратно сложенный носовой платок. Он ослабил галстук, закатал рукава рубашки и стал больше похож на мальчишку, которого я когда-то знала.

Когда я не потянулась за платком – я просто не знала, зачем он мне нужен, Трипп добавил:

– Ты плакала во сне.

Не отвечая, я закрыла глаза и попыталась припомнить, что же мне снилось, но сновидения уже таяли, теряя фактуру и объем, словно оседающая мыльная пена. От моих прикосновений они исчезали еще быстрее, так что вскоре от них не осталось ничего, кроме гнетущего ощущения опустошенности.

Трясущимися руками я взяла платок и прижала к глазам.

Потом я вспомнила странный наряд моей матери, вспомнила Томми, вспомнила белый череп на черной земле, поваленный кипарис и разбросанную вокруг обугленную кору.

– Что… что это за кости? – проговорила я неуверенно, словно пробуя голос. – Чьи они?

– Пока не знаю. – Трипп пожал плечами. – Судебно-медицинская лаборатория штата обещала прислать экспертную бригаду, чтобы извлечь кости из земли по всем правилам. На вашем участке находится старый индейский курган, так что кости, возможно, оттуда, но я в этом сомневаюсь. Во-первых, они не настолько старые, к тому же курган находится довольно далеко от кипариса. С другой стороны, совершенно очевидно, что скелет пролежал в земле несколько десятилетий, так что сказать, кто это может быть, мы сможем только после нескольких экспертиз.

Речь Триппа звучала неторопливо, почти протяжно, и сейчас я обратила на это внимание, поскольку успела привыкнуть к телеграфной скороговорке жителей Западного побережья, к проглоченным окончаниям и кастрированным предложениям, похожим на эсэмэски. До этого момента я даже не представляла, насколько мне не хватало певучего южного говора с его растянутыми гласными и отчетливыми паузами между словами и предложениями – паузами, которые давали человеку возможность прислушаться и понять смысл сказанного.