Он пропал без вести в 1943 году под Смоленском. Уже позднее, когда начали возвращаться с боёв второй мировой израненные солдатики, когда вдовы стали стучаться к ним в окна чёрными кулаками: «Не видел ли мово где?..» – один из них сказал, что видел. И что видел рассказал. Ничего не скрыл от надломленной горем женщины. Выпустил страшную ледяную правду и в детский мир.

Рядовой Артёмов попал в концентрационный лагерь. Задумал с товарищем бежать. Но товарищ этот в последний момент испугался. А дед наш, уже пробравшийся за ограждение и верный слову, ждал, пока не схватил его немецкий патруль. «Били, издевалися», – так ясно звучит в памяти голос рассказывающего нам о давней трагедии отца. И сам он перед глазами – пятидесятилетний, зябко сжавшийся, какой-то маленький, беззащитный – сирота! «Били, издевалися…»

Мальчика в будёновке замучили в фашистском концентрационном лагере. Так невыносимо думать, что был он один на один со всем этим библейским ужасом. А на нестареющей фотографии он полон надежд и жизни, юн и старательно серьёзен, хотя любил веселый розыгрыш и шутку и, жизнь, конечно, тоже любил…

Мудрый, но не очень счастливый народ наш заметил: горе в одиночку не ходит. Вскоре снесли на погост и молодую вдову Катерину. Тяжелая склизкая глина, которой так много в наших местах под пластами чернозёма, засыпала натруженные руки и добрые глаза, ласку и тепло – мамку нашего папы засыпала! Остался он с младшей сестрёнкой Раей. Некоторое время дети хозяйничали самостоятельно. А хозяйствование – смех и слёзы. Папа был так мал, что чтобы вытащить горшок из остывшей печи, забирался в неё. В общем, сиротское житьё!

И вот тогда пришла тётя Настя – сестра сгинувшего в фашистской неволе Андрея. Быстрым рассеянным взглядом обвела ветшающий дом, погладила мимоходом сирот по опущенным головам – и забрала. Да. В голод, в продутые всеми стылими ветрами годы взяла вдова за руки двух ребят и привела в свой домишко. И стало в нём – семеро по лавкам! Нет. Не ради красного словца написано это. Ведь еще пять своих детей было у Авдеевой Анастасии Андреевны. Впрочем, и приёмыши стали своими. Когда через несколько дней приехали за сиротами из детдома, те дружно заголосили: «Не поедем!» При этом Рая судорожно, мёртво вцепилась в тётю Настю, а Витя – в её сына, своего ровесника, Акимку…

Давно это было. Очень давно. Уже беспощадная трава надёжно скрыла последний приют бабы Насти. Уже восемь лет нет папы. Но помнится, как на глупый детский наш вопрос: «А своих баба Настя больше любила?» – мотнул он упрямо густым чубом: «Одинаково относилась», – и в ярко-синих глазах его дрогнула обида на нас, дурочек несмышлёных.

«Относилась как к своим», – подтвердила тётя Рая нам же, но уже тронутым сединой, умудрённым жизнью, желающим как можно больше узнать о далёком своём прошлом, нити которого держат другие люди. Что свои, что приёмные садились рядком за стол и наслаждались вкусом картошки в мундире и молока с чёрным хлебом. Что свои, что усыновлённые трудились на огороде, пасли гусей, заготавливали сено… Наш отец нашёл ту заводскую проходную, которая и вывела в люди деревенского паренька (совсем как в любимой его песне!). Этой дорогой в большую жизнь стала проходная тогда славного полного созидательного шума Свободинского электромеханического завода. Здесь 40 лет проработал наш отец токарем. Неоднократно был победителем социалистического соревнования. Фотография его висела на Доске почёта. Он входил в профком, в совет директоров. Кровью обливалось его сердце, когда в годы перестройки всё меньше людей шло через любимую проходную и с натугой, с перебоями работало вчера ещё мощное сердце завода. Был наш отец горяч, скор на подъём. Очень уважал живое общение. Был удивительным мастером и любителем пошутить, разыграть. И хоть из-за изломанной судьбы своей получил весьма скромное образование, читал запоем. До последних минут жизни держал в руках книгу.