В тот момент я уже с трудом мог отличить что это. То ли капли дождя на моем лице, то ли это пот, который выходил из меня дурью и несогласием с самим собой, то ли слезы, которых я не видел у себя уже длительное время. Чтобы хотя бы это понять, у меня не было ни сил, ни желания, но, несмотря на всё внутреннее свое сопротивление, я пытался. Пытался как всегда всё объяснить умом, подбирал довольно таки странные слова – вроде бы и не соленые, и даже не пресные капли на моем лице. Во всей этой абсурдной для себя ситуации я точно знал, что не смогу понять на вкус что это, потому что я даже не знал вкус слезы. Ведь с самого детства я пытался быть взрослым и сильным, тем самым уже с малых лет перестав быть просто сыном и мальчишкой, у которого тоже могли быть чувства. Но мальчики и мужчины не плачут – это проявление слабости, говорили мне еще в детстве и тем, кто это говорил, я верил, блокируя в себе все истинные качества сына и мужчины. Мужчины, который еще будучи мальчишкой, имел возможность не забыть о том, что он мужчина, научившись признавать в себе все свои слабости, которых по факту и не было, как только он их в себе признает. Ведь со временем этот мальчишка вспомнит себя и узнает, что все это время не было ни силы, ни слабости – с ним всегда была смелость, которая позволяет ему признаваться самому себе и просить о помощи других.

В то время я об этом и подумать не мог, в тот период, живя в маленькой комнатке я так часто думал о своих слабостях, что не было даже минуты, чтобы признавать их в себе. Мысли о них особенно усиливались в те моменты, когда я был рядом с ней. И тщетные попытки объяснить умом очередной раз вкус этих капель, лишь снова возвращали меня в то состояние, от которого я мысленно пытался уйти. Находясь в пространстве четырех стен, я точно понимал, что у этих капель на моем лице был свой вкус, который стал лишь продолжением моего чувства – нового чувства, которым я раньше не проявлялся. Оно было примерно того же плана, что и все остальные чувства в виде вины, обиды, злости, ненависти. Но его что-то отличало от других – оно точно было намного сильнее, выводящее меня на совершенно новый уровень чувствования. Это чувство усиливало собой боль, обиду, вину, но больше всего оно усиливало во мне страх, который проживал за меня мою жизнь.

Тем чувством, что я проявлялся в тот момент, которое и усиливало всё моё состояние – была горечь. Горечь, когда все живы и здоровы, когда все твердят вокруг, что все хорошо, когда в жизни происходит столько событий, о которых человек даже представить себе не мог будучи ребенком. И при всем при этом он чувствует горечь. Горечь от того, что где-то внутри него умирает человек, который физически проживет долгую жизнь, но он не будет живым – с тем взглядом, улыбкой и чувством юмора, с той максимальной отдачей в своем деле и в общении с людьми, с той семьей, в которой каждый счастлив и он является их отражением, с тем рвением, которое было у него в младенческом возрасте и тем огоньком в глазах, который зажигал в других людях веру в себя, любовь и воспоминание о себе, с тем собой, о котором он возможно так и не узнает, как и то, на что он способен и как он в этом хорош.

В такие моменты умирает не просто личность, которую человек давно связал со своим именем и отделил себя тем самым от других людей, умирает не тело, которое занималось все детство спортом и физическим трудом, умирает даже не социальная роль – сын, парень, друг, партнер, ученик или учитель, а человек, который перестал жить. Вместо того, чтобы жить – я стал как и многие другие выживать, сливая всю свою энергию и отдавая всю свою волю тем, кто может распорядиться ими лучше, чем я сам.