Ах, у нее свой имелся… чудесно.

Иногда мастер говорил и о проклятье.

- Оно растет, пусть и медленно, - признался он однажды. После лечения мастер Смерти и сам походил на смерть. Он становился бледен и без своего крема, а лицо его характерно заострялось, как если бы мастер маялся животом. И дышать он начинал чаще.

Одежда его пропитывалась потом, а на висках вздувались сосуды.

- Когда вы окрепнете, мы попробуем убрать еще кусок. Чем меньше тьмы в вас останется, тем медленней она будет восстанавливаться.

- Спасибо.

- Не за что, - он поднялся. – Ваш муж хорошо мне платит.

Анна склонила голову. Теперь она могла это сделать, а еще могла держать книгу. И есть сама. И наверное, одно это было уже чудом.

…следующая операция прошла осенью. Анна помнит, как, лежа на столе, смотрела в окно, на старый клен, пересчитывая листья.

Семь красных.

Пять желтых. А вот тот, который прилип к стеклу, он и красный, и желтый.

…было больно. Гораздо больнее, чем в первый раз. И боль эта длилась, длилась, а пальцы мастера ощупывали ее позвоночник. Теперь Анна ощущала и его, весь, словно нарисованный в анатомическом атласе. Но она просто лежала и терпела.

Считала листья.

И думала о том, что когда-нибудь мука закончится. Когда-нибудь все заканчивается…

- Боюсь, - мастер Смерти выглядел хуже обычного. – Вы просто не выдержите. Нужен перерыв.

Анна смогла чувствовать ноги. Она бы попыталась встать, но понимала, что время, проведенное в вынужденной неподвижности, не могло не сказаться на ее организме. Ее ноги выглядели худыми и откровенно уродливыми – она, сняв одеяло, пристально разглядывала их, удивляясь, что прежде не обращала на них внимания.

- Разве проклятье не вырастет?

- Вырастет, но не до прежнего размера, - он сидел на кровати, будто в палате не было иных стульев. – Мы проведем еще несколько сеансов, убирая малые остатки из крови. Но вот остальное… перерыв не менее года. Ясно?

- И она выздоровеет? – Никанор смотрел на мастера неодобрительно.

- Нет.

- То есть?

- Даже если убрать проклятье, ее организм не восстановится. То есть, в какой-то мере восстановится, однако избавиться от всех последствий воздействия просто-напросто невозможно.

- Родить она не сможет?

- Даже… если у вас получится забеременеть, - мастер говорил с Анной, будто не замечая Никанора. – Что само по себе будет… сложно, так вот, эта беременность вас убьет. А ваш ребенок вполне вероятно родится… не совсем здоровым.

Она это знала.

Но все равно отвернулась к окну: там, в больничном саду, догорала осень. Золотые слезы берез и паутинка, запах дымов, доносившихся, когда в палате открывали окно. А на подоконнике, в пузатой вазе, астры…

- Мы найдем выход, - сказал Никанор, когда мастер удалился.

Обычно он уходил раньше, а то и вовсе не появлялся, полагая, верно, что в присутствии его нет нужды, но в этот раз остался.

И взял Анну за руку.

Погладил похудевшие пальцы, остановившись на безымянном. Кольцо с Анны сняли, потому что пальцы эти истончились, и золотой ободок совершенно не удерживался на них.

- В конце концов, ты просто признаешь ребенка…

- Какого?

- Какого-нибудь.

Почему-то сейчас ей вдруг стало важно знать, куда подевалось ее кольцо. Никанор, когда заработал первый миллион, преподнес ей чудесное, сплетенное из золотой проволоки, хрупкое и одновременно удивительной красоты, но она все одно предпочитала старенькое.

- Ты дашь мне развод? – спросила Анна, решившись сразу и вдруг.

- Что?

- Ты ведь меня не любишь.

Она вглядывалась в родное некогда лицо, еще надеясь уловить тень эмоций. Вот недовольно поджатая губа. И морщины на лбу. Морщин много, но не в них дело. Это лицо за годы стало будто тяжелее, а черты – крупнее.