Водитель закурил, зажав сигарету между средним и безымянным пальцами и очень глубоко пряча в огромной пригоршне (видимо, привык курить на сильном ветру), и только затем выбрался наружу. Для рычага схватившись свободной короткопалой пятерней за крышу, покачнул кузов, принявший на время сопоставимый со своим вес тела, и, вторично, избавив от него.

Увидев, что шофер даже не попытался выяснить причину задержки, а просто привалился необъятным боком к округлому обводу автомобиля и пыхал клубами голубоватого дымка, Юрий еще раз взглянул на мать, словно предупреждая об отсутствии, и тоже выбрался на волю, осмотреться.

Они ехали на железнодорожный вокзал. Отправляться поездом пришлось из-за матери, она ни в какую не хотела лететь. Юрий же, напротив, всегда торопясь, прилетал и улетал самолетом и здесь, в этой части города, не бывал очень давно. На их, его, родной улице.

Сложно было не назвать ее бульваром, – хотя, как гласила продолговатая, с отбитым краем, эмалированная темно-синяя табличка с белыми буквами, это была именно улица Вяземского, – ведь посредине нее пролегала аллея с теряющими листья, почти облетевшими кленами и чахлыми кустиками неровного кустарника. Но аллея была стеснена меж проезжими колеями, и люди под сенью высоких дерев не прогуливались: дорожки отсутствовали.

Выплывший из небытия за поворотом, повисший усиком на проводе, как на липкой нити гигантского паука, жукообразный неуклюжий светляк пронес в себе желтоватое облако с темными пятнами трудноразличимых пассажиров за мутными стеклами, раздался предупредительный звонок, усиленный велосипедным из очень далекого прошлого, – и, покачиваясь, трамвай с черной цифрой «12» в темном квадратном окошке на затылке над панорамной задней площадкой удалился, грязно-красным сварным корпусом разорвав окончательно образ тихого, существовавшего только в воображении бульвара.

Почему маленькому ему представлялось, что улица разделена насаждениями? Потому что с его, приближенной к земле точки зрения асфальтовая дорожка, по которой они шли с мамой, казалась безразмерной вширь и, обсаженная вдоль проезжей части кустами и высокими стволами деревьев с красивыми резными листьями, опадающими под ноги, замыкала на себя весь горизонт? Тем более что только мама могла идти у края тротуара, он же обязательно должен был держаться подальше от опасной дороги, ближе к забору.

Разминая затекшие ноги, прохаживаясь взад-вперед, не вглядываясь в спешивших по домам после работы сумрачных прохожих, он обратил внимание на мать с маленькой дочкой-дошкольницей, у которой от периодических подскоков на одной ножке в предвкушении чего-то неминуемо радостного вздрагивала пара огромных белых бантов, каждый размером с вторую голову. Торопясь, мать с дочерью разговаривали на ходу: собственно, девочка озорно и пытливо задавала беспокоящие мать вопросы, та же односложно отвечала в сотый раз, не в силах успокоить малышку. Когда они подошли ближе, он расслышал начало произносимой женщиной тирады:

«Успеем, не колготись ты, никуда от тебя не денется…»

Дальше он не разобрал, удержавшись от желания последовать за ними.

Проходя мимо, мать дернула дочку за руку, отведя от двинувшихся было колес. Юрий вернулся к машине. А девочка ускакала к ожидаемому ею празднику в ряду будней.

Уже давно он узнал это место и догадался, почему мать захотела отправиться именно с этого вокзала единственным подходившим поездом: она хотела попрощаться.

Он узнал асфальтовую панель, превратившуюся в его видении тогда и недавнем видении в темную аллею, где однажды памятно падал снег, он стоял под ним, и мама удалялась, исчезнув в поглотившем ее мраке, – узнал и через тридцать лет, когда вот так, совершенно случайно, попал в квартал своего детства. Узнал, хотя ни разу не побывал здесь с тех пор. Он не жил тут уже очень давно.