Вопрос был задан вовремя. Яковлев женился только что: три недели назад, и медовый месяц, хоть и миновал фазу чего-то многообещающего, но не наполнил еще его душу горечью похмелья.

– Да, – твердо ответил Яковлев. – Да, – повторил он как человек, приветствующий существование института брака в его классической форме моногамии и патриархата. – Да!

И что-то шевельнулось в Яковлеве в эту минуту, что-то – меняющее его отношение к этому жалкому человеку.

– Рад за вас, – икнул Клинкин. – А вы знаете, сначала я думал, что у нас всё будет хорошо. И, поверьте, я старался. Я – могу. Я – хочу!

Речь Клинкина стала несвязной, обрывочной. Следить за смыслом его слов и фраз стало значительно труднее, и Яковлев пожалел, что разрешил ему выпить, но продолжал слушать, не перебивая, надеясь выхватить нечто ценное, важное, значимое.

«Пусть рассказывает о жене, даже интересно, про Веронику спросить еще успею», – решил Ростислав Станиславович.

– И вот однажды она пришла с одним. Увы.

– Ну и что, это еще не конец света, – ободряюще улыбнулся Яковлев. – Старый, как мир, прием: явиться с другим, чтобы привлечь ваше внимание к собственной персоне, вызвать у вас ревность, заставить вас действовать.

– Да? – встрепенулся Клинкин. На короткое время, лишь на несколько мгновений из его голоса пропали пьяные интонации и стал рассеиваться туман, что не только застилал его глаза, но, казалось, лился из них наружу. В следующий миг он снова поник.

– Она лежала с ним в нашей супружеской постели. Вон там, – кивнул он в сторону широкой двуспальной тахты, стоявшей у стены.

– Ах, вот как, – растерялся Яковлев. – Это – уже серьезно.

– Еще как, – удрученно подтвердил его флегматичный собеседник и потянулся к рюмке.

Яковлев понял, что впечатление об испуге, который будто бы промелькнул у Клинкина в глазах в первые секунды их встречи, было ошибочным. Выражение его глаз было просто унылым. Без страсти, без куража.

– Ну, а ты? – Ростислав Станиславович не заметил, как перешел на «ты». – Что же ты сделал?

– Я? – переспросил Клинкин, удивившись. – Я? – как будто ответ, а, следовательно, и его действия в той ситуации были очевидны. – Я? А-а, я закашлялся.

– Не плохо. Ново. А она?

– Она, кажется, не услышала, – снова тягостный вздох.

– А он? Он тоже не услышал? – Яковлева все более и более занимала эта история.

– Он-то? Он – услышал.

– Выставил тебя? Да?

– Нет, почему же? Он сказал мне: «Примите «доктор Мом». Помогает».

Бум-м-м – прозвенела разорвавшаяся нить. Закрученное в спираль умозаключение не выдержало своего собственного напряжения и теперь по инерции раскручивалось в сторону прямо противоположную.

«Конечно, не он. Нет никаких оснований подозревать его в том, что произошло. Нет ни фактов, ни подозрительных обстоятельств, ни показаний свидетелей, ни, тем более, улик – ничего, кроме ощущения его психической неполноценности. И это, безусловно, тревога, но… Нет, все-таки не он, – пришел Яковлев к окончательному выводу. – Безусловно, придется все проверить: выяснить, где сейчас его супруга, расспросить о нем соседей, его коллег по службе, взять отпечатки. Ах, обычная работа. Рутина, требующая своего исполнителя».

Но интуиция подсказывала ему, нет, не он. И мечта раскрыть серию убийств, задержать серийного убийцу, нехотя, но посторонилась под напором скучной прозаичной реальности. Тупик. Пустышка. Мыльный пузырь, лопнувший тотчас – в миг обретения формы.

– Я выяснил все, что меня интересовало, – сухо произнес Яковлев, обрывая пьяное бормотание, что неудержимым, неуправляемым потоком лилось теперь из уст его собеседника. – Спасибо за помощь, за откровенность. Возможно, еще увидимся.