Он увидел два лица, склонившихся над ним. Две пары прищуренных глаз, внимательно наблюдающих за ним, всматривающихся в него, как будто он стал… Кем? Он не знал – его способность познавать, анализировать, оценивать не предполагала сейчас использование метафор и аллегорий.

Люди, что хмуро смотрели на него, не улыбнулись, приветствуя его возвращение в Жизнь, они продолжали разговаривать между собой.

– Очаговой симптоматики нет, – сказал бас.

– А глаз? А носогубная складка? – с сомнением в голосе, отозвался тот, чей голос был повыше.

– Нет, не думаю – отек мягких тканей.

– Отек? Ха!

Ни один из говоривших не отступал от своей точки зрения, сомневающийся – сомневался, настаивающий – был безапелляционен.

– Пора бы и разрешиться. Обычному банальному отеку, говорю. Две недели ведь прошло.

– Ну и что? Подумаешь! Две недели! Срок? Он лежит, не ссыт, не жрет. Пульс – сорок восемь ударов в минуту. Вся физиология замедлилась. Этот парень, как змея, как медведь в спячке. Вот отеки и держатся.

– Хорошо. Ушиб головного мозга.

– Тяжелый, тяжелый, – перебил второго первый.

– Ушиб головного мозга тяжелой степени без очаговой симптоматики. Так и запишем? А так – бывает?

– Бывает! Все, старина, бывает! – раздраженно отозвался первый. – А, в общем-ка, пригласи невропатолога! Чтобы диагноз сформулировал. Чтобы потом нейрохирурги не смеялись. Хорошо?

– Конечно. Вызову. Обязательно. Я сам об этом думал. Ждал вот только, пока в себя придет. И надо же – две недели без сознания, и очнулся!

– Да-а.

– Ага-а.

Круг разговора замкнулся, но тут же, разорвав завершенное кольцо, вышел на новую спираль: – Трахеостому следует закрыть. Пусть дышит сам. Нос сломан, значит, через рот. Теперь, когда он пришел в сознание, язык западать не будет. Правильно?

– Точно! Закроем, – снова охотно пообещал второй врач.

– Вызови хирурга.

– Хорошо. Сделаем. Сегодня же, по дежурству.

– Ну да.

Среди множества слов, брошенных отрывисто, в ответ или невзначай, с недоговоренной связью между предыдущей или последующей мыслью, встречались такие слова и выражения, которые Роман не понимал совсем, – он и в самом деле слышал их впервые. Значения некоторых ворошили в нем залежавшийся пласт, но, как осенний, прошлогодний слой перегноя, слишком толстый и массивный, чтобы смести его запросто или хотя бы приподнять, – и они не находили отклика в образах. Да, большинство слов оставались без своего внутреннего смысла – пустой звук, сотрясение воздуха, но вот самые простые, служащие для выражения эмоций или обращения, – он определенно знал.

Он не мог говорить, но захотел кивнуть, подать знак, он – понимает. Он – живет.

Подошла медсестра. Оба реаниматолога, одновременно и как-то привычно-одинаково поправили стетофонендоскопы, болтающиеся у них на груди, посторонились, отступив на шаг-полтора назад, и перевели свои взгляды… Медсестра, повернувшись округлой попкой к врачам, склонилась над Романом. Кусочком влажной ватки она протерла ему кожу на плече и, ловко держа пластмассовый шприц тремя пальцами, погрузила стальной наконечник иглы в мышцу. В следующий миг Роман почувствовал – стали неметь язык и губы, и приятное тепло стало распространяться вдоль позвоночника, а в глазницы – кто-то начал лить жидкий бетон. Еще через секунду чернота заволокла всё!

Он не слышал, о чем, стоя рядом с ним, тихо, вполголоса, продолжали переговариваться врачи.

Фальцет спросил у баса:

– А что милиция?

– А что милиция? Ничего. Моя милиция меня…

– Бережет?

– Да нет. Другое.

– А-а.

– Знаешь, кстати, чем милиция отличается от полиции?

– Чем? Полиция – у них, а у нас милиция. Условность, в общем-то.