А потом вдруг случилось чудо: Лариса стала шёлковой и мягкой, с понимающей улыбкой каждый вечер выслушивала мои невесёлые рассказы об очередном тяжёлом дне и всячески начала подбадривать. Мне стало казаться, что жизнь налаживается – моя жена наконец-то поняла, что мне всего этого тоже не хватало, поменяла свою точку зрения ради меня, и я в ответ начал работать ещё усерднее, лишь бы мои жена и сын ни в чём не нуждались. Буквально на крыльях летал, будучи уверенным, что моя семья меня поддерживает, пахал как проклятый, света белого не видя – чтобы в итоге узнать, что любимая жена девять лет наставляла мне рога.

Развод я оформил в тот же года и сделал всё, чтобы жена не получила ни копейки. Сын остался со мной, потому что Лариса нигде не работала и жить переехала к своему любовнику – всё это явно не в её пользу сработало. Марк наш разрыв воспринял в штыки, хотя на чью-то одну конкретную сторону не вставал: с одной стороны он понимал, почему его мать «налево пошла», но и одобрить такого не мог, так как «многие семьи проходят через дерьмо, нужно было головой думать». Вообще тот день вошёл в список моих худших, но сыну я не устроил разбор полётов за грубость и мат лишь потому, что чертовски устал и на тот момент был с ним полностью солидарен. Жаль только, что выводы для себя я так и не сделал, потому что, предоставленный самому себе, Марк избаловался, распустился и вышел из-под контроля совершенно. Как итог – я уже восемь лет возвращаюсь в тихую пустую квартиру, в одиночестве ужинаю и ложусь спать. Заваливаю себя работой каждый Божий день, лишь бы приходить в эти квадратные метры, которые так и не стали родными, как можно позже и не чувствовать себя таким одиноким.

Получалось ли?

Едва ли.

Я был одинок так же, как и пятидесятидвухгерцевый кит на дне океана.

Сон мой всегда очень чуткий, и только благодаря этому я всё ещё помню, как выглядит мой сын, который вваливается в квартиру около двух часов ночи. Марк постоянно где-то пропадает – скорее всего, в клубах, – иногда не появляется дома по паре дней, на звонки отвечает редко, а если и отвечает, то недовольно, и когда всё же возвращается, чаще всего бывает нетрезв. Совсем как сейчас. Нет, он не пьян в стельку, его не трясёт от того количества алкоголя, которое он выпил, и взгляд не стеклянный, разве что немного поплывший; когда его глаза привыкли к темноте – вообще-то, свет от луны и подсветка искусственного камина давали достаточно света, – он разглядел мой силуэт, и его губы разъехались в такой типичной пьяной ухмылке.

– Папуля! А ты чего не спишь? Я тебя разбудил? Или ты не один?

– Надеюсь, однажды я доживу до того дня, когда ты, наконец, повзрослеешь, – устало ответил, сдавив пальцами переносицу.

Мой рабочий график не позволял заводить даже обычные интрижки, и Марку было прекрасно об этом известно. Хотя стоп, откуда? Мы уже давно перестали быть отцом и сыном в том самом смысле, в котором должны были бы. Теперь я для него – обычный банковский счёт, в который можно заглянуть в любое время, когда приспичит, а он для меня так и остался сыном, хотя я его совершенно не знаю. Не знаю, что ему нравится, о чём он мечтает, куда хотел бы поехать; чего ждёт от жизни, или каких целей хочет добиться на жизненном пути. Хотя ответы на два последних вопроса напрашивались сами собой: если человек круглые сутки пропадает по клубам и Бог знает, где ещё, при этом целиком сидя на отцовской шее, то картина очевидна и не слишком весела.

Но, возможно, в этом и есть суть? Вот тот рычаг давления?

– А что тебе не нравится? – удивляется как будто по-настоящему. – Что воспитывали, то и выросло. А-а, погоди-ка, ты в моём воспитании мало участвовал, так что никаких претензий теперь, лады?