Он проснулся лишь тогда, когда поезд останавливался у питерского перрона. Штору подняли, в окне мельтешили серый настил платформы и семенящие ноги встречающих. Андрей глянул на Маришу: она, помятая и разбитая на вид, тоже только что проснулась, и, вскинув голову, с мутным непонимающим взглядом озиралась по сторонам.

– Приехали, – хрипло прошептал Андрей.

– Угу, – обреченно кивнула Мариша.

Соседи уже ушли, проход был свободен. Андрей спрыгнул вниз, следом спрыгнула Мариша, они быстро собрались на выход.

Проводница приветливо прощалась с пассажирами. Когда Андрей выходил из вагона, глаза его жадно забегали по лицам стоящих на перроне людей. Но нет, отца среди них не было. Только чужие люди, чужие фигуры в чужих одеждах. Впервые за столько лет отца не было, никто не встречал их. На Андрея снова, как после вчерашнего стакана водки, накатило чувство глубокого одиночества.

В Питере, как и в Москве, было тепло и пасмурно. Облака сплошной пеленой низко густились над городом, нехотя пропуская тусклый утренний свет, но не показывая и клочка чистого неба. Серые здания вдоль платформы были сырыми, с темными влажными подтеками. На площади перед вокзалом, вокруг стоящего посредине высокого остроконечного обелиска, в туманной дымке невидимой измороси плотно кружили машины; перед Андреем сновали люди, недовольно и упрямо продираясь один сквозь другого. В метро все ехали в черном, траурном, как нарочно. Казалось, никого не радовал последний рабочий день и грядущие выходные.

«Будет тяжело», – подумал Андрей, глядя на опущенные в пол лица, которые, изредка вскидываясь исподлобья мрачным враждебным взглядом, словно говорили: «А, и ты здесь, сукин сын, чтоб тебя». Это был не тот Питер, в который Андрей мельком заезжал последние годы с розовыми очками умиления и легкой ностальгией. Это был тот депрессивный город, полный гнетущих воспоминаний, в котором он промучился четверть века и из которого бежал сломя голову, который боялся и ненавидел. Как лакмусовая бумажка, душа Андрея моментально пропиталась этим Питером, и проявила все то скрытое, что так тщательно хоронила в себе эти пять лет. Воспоминания, как вросшие в жизнь корни столетнего дуба, их не выкорчевать, подумал Андрей. Воспоминания, как привязанность к жестокому родителю – ненавистному идеалу, от которого всецело зависишь…

Когда они вошли в квартиру, то увидели с порога, как Лидия Сергеевна беспомощно, по-детски растерянно стоит посреди кухни в халате мужа, настолько для нее большом, что она практически утонула в нем и казалась совсем маленькой, какой-то тщедушной. Она не спала эту ночь, и выглядывала их из окна с самого рассвета, пока не увидела, как они идут по дворовой дорожке к подъезду.

– Лидусенька! – жалобно простонала Мариша. Она быстро смахнула с себя верхнюю одежду и поспешила на кухню, протягивая руки к свекрови. Лидия Сергеевна уже рыдала. Она зарыдала сразу же, как они вошли, хотела что-то сказать и не смогла – лицо ее немедленно сморщилось и затряслось. Мариша зарыдала следом. Андрей был недоволен. Оставив двух рыдающих женщин в объятиях друг друга, он ушел в ванну мыть руки, толком не поздоровавшись с матерью.

– Слава богу, вы приехали, – говорила Лидия Сергеевна. – Я бы с ума сошла одна. Все напоминает… его… не знаю, как дальше… – Лидия Сергеевна снова начинала плакать, а Мариша крепче прижимала ее к себе.

Когда звуки плача смолкли, Андрей вышел из ванной и заходил по кухне, нахмурившись. Лидия Сергеевна, после нескольких минут слабости собравшись и сделавшись, как обычно, серьезной и решительно-активной, с жаром пересказывала события последних дней, особенно вчерашние, когда все узналось.