Важнее всего для Андрея было то, что отец был доволен им. В нем поднималась волна радости, когда Петр Иванович, причмокивая, декламировал:

– Волчонок, прямо волчонок оказался! Кто бы мог подумать!

Отец, который столько лет, нет, не то чтобы игнорировал, но не воспринимал серьезно, скорее всего даже презирал, наконец принял его, волчонка, в свою стаю, стал разговаривать с ним, давать советы, слушать сына, прислушиваться. Никогда еще Андрей не был так близок с отцом духовно. Он был рад, что и отец открыл свое дело, проявил себя.

Ему очень хотелось подарить отцу что-нибудь особенное. Что-нибудь дорогое. Просто взять и привезти в очередной их с Маришей визит в Питер: вот, батяня, это тебе. Без повода. Андрей знал, что это будет. Туфли Гуччи, за тысячу долларов; Андрей уже ездил смотреть их в ЦУМ. Отец всегда выглядел опрятно, солидно, пусть и не чрезмерно дорого. Чистая обувь, выглаженные рубашки, костюмы с иголочки, пальто без единой пылинки. Туфли должны будут ему понравиться…

Андрей пил чай на кухне, собираясь идти курить на балкон. Городской телефон не работал уже несколько месяцев. Андрей не пользовался им, и чтобы не платить понапрасну, сходил в телефонный узел и отключил. У него был подключен выгодный тариф на мобильном, и он мог недорого звонить родителям в Питер. В это ноябрьское утро мама позвонила сама.

– Привет, – торопливо проговорила Лидия Сергеевна. – Видимо, тебе придется приехать все-таки, у отца рак.

Глава 9

Пауза – секунда, две, три, четыре. Невыносимо долго. Четыре секунды пустоты, вакуума, абсолютной изоляции от окружающего мира, от самого себя, полная потеря ориентации, атрофия разума. Четыре секунды – вполне достаточно, чтобы поседеть.

Андрей не поседел. Он почувствовал, как его лицо… вернее, он совсем не почувствовал своего лица, лишился его, оно онемело и поплыло вниз, точно от сильнейшего наркоза. Пропали также ноги, тело, провалились в пропасть. По согнутой в локте окаменевшей, оледеневшей руке, которая каким-то образом, неподвластная рассудку, умудрялась сжимать кружку, от плеча до кончиков пальцев прокатились зудящие нервные импульсы, прозванные в простонародье мурашками, только этих мурашек было так много, что они переросли в язвящие электрические разряды. Кисть другой, припечатавшая телефон к щеке, налилась свинцовой тяжестью.

Четыре секунды, и ни одного удара сердца. Наконец он понял смысл тех слов, которые влила ему, словно яд, в уши мать. Они ослепили его взрывной вспышкой.

– С-с-сука, твою мать! С-с-сука, твою мать! – сдавлено захрипел Андрей, выхаркивая из себя услышанное, скатываясь этими примитивными, недостойными слуха его матери, возгласами отчаяния, напоминающими скорее безусловные рефлексы, чем осмысленные слова, на истерическое блеяние; так, бесконтрольно и постыдно блеет тот, кто, ничего не подозревая, вдруг оказывается перед лицом неожиданной, неумолимо надвигающейся смертельной опасности, и, не в силах противостоять, не имея средств борьбы, беспомощной бранью или визгом, или лепетом пытается оттолкнуться от гибели, заслониться от нее, как щитом.

Мать произнесла только одно предложение и замолчала. Одно предложение, решительным, раздраженным (а может быть, перепуганным) голосом, и это предложение оказалось для Андрея величиной с роман, с эпопею, поразило его, как не поражало ни одно произведение самого великого из существовавших писателей.

Андрей тоже замолчал. Было слышно, что мать где-то идет, шуршание шагов, дыхание. Трубку перехватила тетя Людмила:

– Андрюша, здравствуй. Такая история – у папы обнаружили рак. Ты не волнуйся, пожалуйста… что есть, то есть. Как сможешь, приезжай. Папа ничего не знает, он в больнице. Мы в больнице. Только узнали.