– Жаль, ты не видел, как я им вмазал. Ты ведь слепенький теперь…

Даню как крапивой ожгло. Вскочил и пошёл, глотая едкие слёзы. Даже то, что близко, расплылось и закачалось.

Даня достал из кармана ключик, послюнявил его, рассмотрел непонятные значки, выделявшиеся на ржавом металле. И стал мечтать, как найдёт он дверь и уйдёт в подземные ходы, где темно и тихо, и никто его уж слепеньким называть не станет… Ключик на всякий случай засунул в старое куриное гнездо, там никто искать не будет.

Следующие дни в доме будто тёмным завесили все окна. Отец, и без того молчаливый, ходил туда-сюда, нянчил свою руку в тряпице. Маманя говорила тонким притворным голосом, от которого Дане было ещё страшней, чем от её жалоб в горнице. Бабушка Акулина Егоровна тяжело-протяжно вздыхала. Потом снова появилась Хиония Ниловна и твёрдо заявила:

– В больницу вашего Даниила надо вести. Там доктор из глаз бельма вырезает.

– Ещё чего?! – маманя заговорила своим обычным голосом, схватила в охапку, прижала Даню к животу. Запах её ситцевого платья и чего-то кисловатого был такой, как всегда. Как будто всё вернулось на свои места.

– Не дам я своего сыночка колоть-резать! – крикнула маманя. – Глазки его золотые… – и стала Даню целовать, обслюнявила всего. Он хотел вырваться, а она и сама вдруг оттолкнула его, отошла в сторону, как будто что-то пряча под фартуком.

– Дура ты, Груня, – отвечала Хиония Ниловна. – Может, и резать не придётся? А ежели придётся – значит, надо! Богомольцы рассказывают: в Курской губернии за доктором этим слепцы хвостом ходили, а одному с рождения слепому он очи отверз, – Хиония Ниловна значительно замолчала.

На Даню вдруг пахнуло божественным каким-то холодком: «очи отверз»! Такое батюшка из Евангелия читает. Маманя тяжело дышала, пригорюнившись. Думала.

– Боязно как-то, – наконец выговорила. – Бог сам исцеляет, кого хочет.

– Не тебе говорить! – обрезала её Хиония Ниловна. – Господь руки врачующих благословляет.

Маманя заплакала тихонько, жалостно.

Зашёл отец и хмуро сказал:

– Ниловна дело говорит. У нас на складе рабочий из Фатежа работает, сказывал – доктор этот многим глаза вылечил.

Ну, раз папаша велел, спору быть не может.

Повели Даню к самому главному доктору.

Даня ждал на крыльце, пока Ниловна и бабушка сидели в очереди в приёмном покое. Луг расстилался прямо за больницей, а дорога к ней вела мимо мохнатого от трав оврага. И там могли быть ходы, хорошо бы поискать, полазить. Только не пустит никто, а издали не разглядеть.

У крыльца же рост куст колокольчиков: небесно-лиловые раструбы, в них копошатся разные козявки, ножками перебирают. Мушки умывались, мотыльки замирали прозрачной тенью на стебле. А когда сел на цветок шмель, прогнулся под ним лепесток, как диван под купцом Павловым. Вся эта мелкая жизнь мальчику была понятна и радовала своей простотой.

В покой Даня не хотел. Там стоял плотный человеческий дух, шёпот тревожный носился. Низко, утробно стонала какая-то женщина, бормотал увечный старичок, а самое главное – сидел с матерью мальчик-подросток с широко открытыми, невидящими глазами. Как будто показывал Дане, каким он может стать.

Потом ввалились ещё три тётки, одна из них ногу на покосе порезала, из-под намотанной тряпки кровь проступала страшновато-быстро. Тётки стали спорить, кто же виноват. Голоса их, сильные, резкие, как полевой ветер, не умещались в комнате.

И вдруг всё стихло: и стоны, и чтение псалма, и спор, и шелест-бормотание мальчика. Как птицы умолкают перед грозой. Потом Даня услышал, как доктор басом сказал несколько слов, и сестра увела женщину с перевязанной ногой.