Бабушка теперь Саньку побаивалась. По воскресеньям в Троицкую слободу ходила на литургию, не во Владимирский собор – подальше от дома. И не велела сказывать Саньке. Звала и Даню с собой, но он отговорился – вставать затемно неохота. Да и боязно – Санька засмеёт. А ещё дел у него полно, надо помогать мамане по дому после папашиной смерти. Маленькая Дашка бесперечь болеет, слабенькая родилась.

Всё бы ничего, да маманя каждую ночь в подушку плачет. Её придавленные всхлипы перемежаются с тонкими, иголкой терзающими слух криками совы-сипухи. Сова осталась с прошлых времён – как жила на чердаке бывшей гимназии, так и живёт. В такие ночи Даня лежит без сна и вспоминает, как папашу под мостом с проломленной головой нашли. Он тогда ещё маленьким был, а в городе новая власть становилась, по улицам лихие люди расхаживали – может, те самые, что отца Константина убили, банда какая-то пришла из Александрова. А папаша как раз подвыпивший, с получкой из типографии шёл. Дане страшно было вспоминать папашу в гробу, хотя там он лежал умытый и нарядный, как никогда в жизни. Бабушка ему шапочку сшила из старого своего праздничного платья, чтобы рану не было видно – ровно скуфейка на подёрнутых ранней сединой волосах.

Дане становится страшно от таких мыслей, и в полуночной тишине мнится – за просвеченной луной занавеской вновь встают колокольни, храмы, по улицам шагают исчезнувшие из города люди. Много их… Даня помнил, как по Переславлю в последний раз прошёл крестный ход. Священники в праздничных облачениях, дьяконы с громоподобными голосами, толпы народу с хоругвями шли от монастыря к монастырю, от прихода к приходу. Было это зимой, а пели пасхальное, и в голых ветвях, совсем как на раннюю Пасху, играло нежное солнышко. Бабушка потом говорила: пасхальное пели – к смерти готовились. И в самом деле, скоро батюшку Константина какое-то собрание приговорило казнить. Как Христа? А другие батюшки и дьяконы – кто помер, кто исчез незнамо куда… Иные нашли себе новое дело: сторожем на складах или рыбарём на Плещеевом. Монахини из Никольского и Феодоровского монастырей в няньки к людям пошли. А дети священников милостыню просят. Отец Василий из Космо-Демьян-ской церкви сам на базаре с шапкой стоит. Только подают теперь плохо: самим есть нечего. Хорошо, бабушка Акулина Егоровна с осени запаслась жёлудями и в ступке их мелет, подмешивает в суп и в хлеб.

Настоящего хлеба Даня давно уж не пробовал. Только просфоры, которые бабушка по воскресеньям из Троицкой слободы приносила. Они – все такие же. Белые, священным воздухом изнутри наполнены. Хотя стали гораздо меньше. Печёт теперь не Хиония Ниловна, а бывшая монахиня из Никольского. Просвирня померла вскоре после того, как к ней в дом с обыском приходили: забрали все серебряные ложки и оклады с икон посрывали. Бабушка говорит: непонятно, добро своё жалела или иконы? Но поминает рабу Божию Хионию исправно.

Даня так задумался, что не заметил – солнце алый край в озере омочило, с пустыря наползают сумерки. Ребята, наверное, обиделись, что он с ними не поплыл. Если через луга бегом мимо Никитского монастыря, можно успеть и помочь разгрузиться.

Мальчик поднялся и пошёл по бывшему двору церкви. Медный луч широко и покойно лежал на заросшей травой могильной плите. На камне стояло «игумен…», а имя неразборчиво. У покосившегося креста— маленькая иконка бумажная. А ещё – Даня не сразу разобрал в слепящем закатном сиянии – свеча там горела ровным сиреневым пламенем!

Даня остолбенел от страха, ноги подкосились. Он спрятался за куст бузины, но не сводил глаз с могилы. Ещё жутче стало, когда из-под старых лип приблизилась чёрная фигура в монашеском одеянии, стала класть поклоны.