Дверь гальюна приоткрылась.

– Не надо шуметь, ладно? – сказал голос с кавказским акцентом.

В туалет вошел низенький крепкий кавказец в сетчатой тенниске, сквозь которую пробивалась густая черная шерсть на груди и животе.

– Так, маленький драка, да? – Кавказец посмотрел на меня. – Тебя я видел сегодня, ты с Годуновым сидел, правда?

– Правда.

– Годунов – хороший человек. Он твой друг?

– Друг. А вы кто?

– Я – Ашот. Саша не говорил, да?

– Нет, не успел, наверное...

Кавказец А тот почему-то сразу внушил доверие, казался давно знакомым и даже другом. Таких кавказцев показывали в старых советских фильмах, добрых и простодушных...

– Девушка твоя?

– Нет, я пришел, а они...

– Я понял. Шпана! Серьезные люди так не делают!

– Ашотик, милый, они меня убьют теперь! – девушка поднялась с пола и сейчас стояла у раковины, смывая с лица кровь.

– Не убьют, я их сам убью, нельзя так поступать, плохо! А ты иди в мой каюта, приведи себя в порядок!

Девушка послушно вышла из туалета.

– Вы тоже идите, дальше я сам разберусь. Сашу Годунова увидите, привет ему от Ашота, хорошо?

– Хорошо, – сказал я, но пошел не на выход, а в ту часть гальюна, куда, собственно, и стремился с самого начала.

Ну, город, криминальная столица, человеку отлить спокойно не дают...

Я проснулся в сумерках.

Белые питерские ночи давно закончились, и вечер наступал стремительно, как в пустыне.

Я был заботливо накрыт клетчатым, как шотландская юбка, пледом, иллюминатор распахнут, пропуская в каюту свежий воздух и шум улицы. Напротив сидела официантка Люда и грустно курила длинную дорогую сигарету.

– Проснулся? – спросила она. – Сейчас кофе принесу.

Вышла и вернулась почти сразу, неся в руках чашку кофе и сахарницу.

– Мне Саня Годунов сказал, чтобы тебя в шесть разбудить, а ты сам проснулся. Молодец!

Я приподнялся на локте, в нос сразу ударил горячий кофейный запах.

– А где Саня, он приезжал, что ли?

– Звонил. Ты кофе попей и иди в душ, а я тут приберусь пока.

Я взял чашку, сделал обжигающий глоток и зажмурился, по телу прошла горячая волна, сначала вниз, потом вверх, в голову, отхлебнул еще и потянулся за сигаретой.

– Ты лучше переезжай сюда, – сказала Люда, зябко повела полными плечами, прикрыла круглое окошко иллюминатора. – Саня просил уговорить тебя, чтобы переехал... Ты не думай, здесь хорошо, спокойно, и главное, безопасно. Это Годунов так сказал, а не я придумала.

Знаем мы вашу безопасность, подумал я.

Спина и особенно рука настойчиво ныли после дневной гальюнной разборки. Но Люда об этом инциденте не упоминала, и я решил тоже молчать. Значит, мы дружно делаем вид, что ничего не случилось...

– А где здесь жить-то? Целый день народ крутится. Вы ж круглые сутки работаете?

– Нет, открываемся в одиннадцать, закрываемся, когда уходит последний посетитель. Вот такой у нас европейский сервис! – Она улыбнулась, как мне показалось, печально. – А посетители только на палубе. Кубрики и трюм – это для своих, так что здесь и поживешь, сколько надо.

– Я подумаю, – ответил я и посмотрел на Люду. Сейчас она не была похожа на разбитную девицу, трущуюся горячим телом о посетителей, простая девчонка с грустным усталым лицом и крепкими руками.

Она поняла мой взгляд, опустила глаза.

– За день кружек натаскаешься, к вечеру руки болят – сил нет. Ноготь вот сломала, маникюр от воды слезает... А за нравственностью у нас крепко следят, в рабочее время никаких шашней. Саня Годунов – другое дело, он свой, а так – ни-ни...

– А Годунов какое отношение к паруснику имеет?

– Я думала – ты знаешь! Он же хозяину нашему жизнь спас, теперь они друзья. А тот для него все что угодно сделает.