Я невольно зажмурился от яркого света настольной лампы, направленной мне прямо в лицо.

– Что Черкасов, не нравится? – стоявший у стола майор демонстративно выдохнул мне дым в лицо. Потом молча стал рассматривать меня, глядя исподлобья. Его взгляд чем-то напомнил мне нашего колхозного быка Борьку. Когда-то после окончания второго класса летом я, будучи подпаском, первый раз выгонял коровье стадо, а пастух дядя Ваня в то утро куда-то отлучился… Вот Борька и решил прогнать чужака… До сих пор помню, как я убегал от него…

Наконец майор заговорил и решил сразу, как говорится, взять быка за рога.

– В общем, так, Черкасов, – снова выпустил мне дым в лицо следователь. – Некогда мне тут с тобой турусы разводить. Подписывай протокол допроса по-хорошему, да и дело с концом. И уе…, – майор запнулся, посмотрев на девушку.

«Наверное, она ему нравится, если он сдерживает себя и не хочет материться при ней», – я перевел взгляд на стенографистку. Светловолосая, довольно симпатичная девушка тоже молча посмотрела на меня.

«А ведь майор сейчас похож не на быка Борьку, а на медведя, которого не вовремя подняли из берлоги», – закончил я свою мысль.

– Подпишешь по-хорошему и уматывай на свой Тихоокеанский флот или еще там куда… Отделаешься выговором по партийной линии за потерю политической бдительности. Да, Черкасов, надо уметь различать врагов народа, – ухмыльнулся майор. – Тех врагов народа, которые хотели захватить власть в стране… Не хочешь по-хорошему, все равно подпишешь… только по-плохому, – майор хитро ухмыльнулся, посмотрев мне в глаза. – У меня все признаются и во всем. Надо будет, признаешься и в том, что ты царя Ивана Грозного отравил.

При этом он победно посмотрел на девушку, видимо, предполагая, что она оценит его юмор.

– Ну что надумал, Черкасов? – с деланым добродушием обратился ко мне следователь.

Медленно выдохнув воздух, я молча мотнул головой.

– Ладно, будем по-плохому, – следователь нажал кнопку вызова. – На «стойку» его, – бросил он появившимся в кабинете охранникам.

Меня снова привели в камеру, но уже не в свою. Это была клетушка метров пять в длину и метра два в ширину. Было и зарешеченное окно, но оно располагалось так высоко, что увидеть, что там, на воле, было невозможно. В этой камере не было ни привинченной кровати, ни умывальника, ни унитаза. Ничего, кроме двух табуретов, на которые уселись два надзирателя. Я стоял между ними.

Эта форма дознания, в свое время запрещенная наркомом НКВД Берии, величалась «стойка» или «стоянка». «Поставить на стоянку» означало в течение длительного времени не давать человеку спать. Причем подследственному не позволялось ходить, даже двигаться, не говоря уже о возможности сидеть или лежать… Как рассказывал писатель Роман Николаевич Ким, больше всех эту пытку выдержал один авиационный инженер. Он простоял около семидесяти часов. Этих трех суток хватило, чтобы сделать его инвалидом.

«Думай-думай, тебя именно этому учили в первую очередь», – подстегнул я себя, глядя на примостившихся на табуретках соседей. «А что, если… Но Роман Николаевич этнический кореец, и с его внешностью такой фокус был вполне приемлем. Значит, думай еще, вспоминай все, чему тебя учили в институте». Да, тогда, в тридцать седьмом, арестованного старшего лейтенанта госбезопасности Кима уже должны были расстрелять… Следственные дела тогда штамповали быстро – подручные наркома Ежова громили советскую разведку, как военную, так и НКВД. И когда Роман Николаевич обратился к следователю с признательными показаниями, тот сначала обалдел от радости. А потом пришлось проверять его показания, и все это растянулось на полгода. За это время сменилось руководство НКВД. Пришедший на пост наркома Лаврентий Павлович Берия дал команду объективно разобраться во всех следственных делах и провел амнистию в отношении незаконно осужденных. «Так, значит, использую этот тактический прием, но только придется простоять несколько часов. Все должно выглядеть естественно… Я должен сломаться. Мой следователь большим умом явно не отличается, да и излишним образованием тоже не обременен… Но на полгода затянуть волынку у меня точно не получится – сейчас не тридцать седьмой год, а пятьдесят третий. Ладно, как говорится, с паршивой овцы хоть шерсти клок, и то дело…» – подумал я про этого следователя.