Не самый удачный наряд для ужина выбрала, понимаю я, стоя напротив лежащей на кровати матери. Странно, вроде человек уже и не человек вовсе, а старые привычки всё равно остаются с ним. Лицо безэмоциональная, серая маска, усталый, почти замученный вид, с оттенком синевы кожа, через которую просвечивают вены, – она больше похожа на мумию, но при этом все равно может смотреть на меня крайне пренебрежительно. Возможно, это рефлекс, ведь она даже и не знает, для чего я надела этот чёрный пуловер с джинсами, ей просто не нравится, как я выгляжу. Всегда не нравилось. Потому что, по её мнению, я одевалась слишком заурядно для своей внешности, что непременно оставляло мрачное пятно на её внешности, когда мы находились рядом. Любовь к платьям и юбкам она пыталась мне привить с пелёнок, отчаянно лепя из меня этакую девочку-куколку, которой все умиляются. А я взяла-таки и стала серой мышью, по её словам – самым большим разочарованием в жизни, когда должна была выполнять роль вещи, подобию шикарной сумочки, что дополняла её всегда сногсшибательный вид.

И при всём при этом, сейчас я стояла здесь, вместо того чтобы вовремя спуститься к «семейному» ужину. Возможно, именно сегодня я жутко не хотела чувствовать себя совсем одинокой на этом поле боя. Внутренне я понимала, что мамино присутствие уже ничего не изменит, оно, по сути, даже не обеспечит мне никакой поддержки, но всё же не могла не попытаться.

– Мама, – я аккуратно присаживаюсь на кровать и кладу ладонь поверх её холодной руки.

Всё это время её серые глаза смотрят прямо в мои. Она видит меня, глядит осмысленным взором, но таким безразличным, будто на самом деле я – пустое место. Возможно нет даже смысла пробовать разжечь огонь заинтересованности в когда-то ярких, аквамариновых глазах, которые мне посчастливилось унаследовать от неё, однако я не сдаюсь.

– Эдуард вернулся, устраивает сегодня семейный ужин, если хочешь, я могла бы помочь тебе собраться, – сообщаю с надеждой в голосе и явной наивностью, потому что реакции совсем никакой нет.

Она по-прежнему просто смотрит на меня. Никаких искр, никаких откликов. Ещё месяц назад, я видела в её глазах хотя бы боль и сожаление. И стыд, она чувствовала себя ужасно за своё состояние, что не может как раньше блистать и быть самой шикарной женщиной на всю округу. Но она хотя бы качала головой, в глазах поблескивали слёзы, и даже несколько раз перебарывала себя и спускалась. И нужно отдать должное Эдуарду, он всегда встречал её достойно, даже несмотря на то, что она была похожа на живой труп уже тогда. Был галантен, подавал руку и выдвигал для неё стул и провожал после до спальни. Правда, в неё он уже не входил.

А сейчас, кажется, и вовсе забыл, что в этом доме вообще есть такая комната. Нанял врачей и сиделок, и полностью спихнул мать на них.

Больная женщина Кайманову не нужна, а в его случае “вторая больная женщина”.

Что же ты натворила, мама…

Прикрываю со вздохом глаза и опускаю голову, с силой сжимая её руку. Она мне нужна. Знаю, что даже если мама сможет пережить и справиться с этим состоянием, поддержки никакой дать мне не сможет. Однако я хотя бы буду знать, что у меня всё ещё кто-то есть. Ни отца, ни бабушек, никаких родственников – абсолютно никого. Мама просто оставила пробел в этой части моей жизни, сказав, что мы с ней одни, а большего мне знать и не надо. Несправедливо, возможно, но я всегда верила, что у неё имелись причины обо всём умалчивать.

Поэтому я должна за неё бороться. Через три месяца, по условиям брачного договора, состояние Кайманова уменьшится на десять процентов в пользу матери. Для нас этих денег хватит с лихвой. Я уже разговаривала с юристом о том, что смогу оформить над ней опеку, а значит смогу увезти отсюда и найти хороших врачей, которые действительно будут выводить её из тотальной депрессии на фоне синдрома отмены психотропных препаратов, а не пачкать транквилизаторами, чтобы от неё не было никаких проблем, как это делают врачи Эдуарда.