Никто меня с моего места не прогонял, я сидела там, сосредоточившись на одной-единственной мысли: «Живи, мое солнышко, только живи!» – и не сразу заметила, как ко мне подошла повар с тарелкой супа. Поначалу я отказывалась, говорила, что мне сейчас еда в горло не полезет (да так оно и было), но она, проявив завидную настойчивость, почти силком накормила меня: «Как ты за дочкой после реанимации ухаживать будешь, если от голода обессилеешь?» А потом сказала, что когда-то жила в Якутске, сейчас вспоминает те годы и очень скучает. Эти слова были словно бальзам на душу, я будто от самого близкого и родного человека слова поддержки услышала…

На вторую ночь я упросила врачей пустить меня к дочери. Но они предупредили: «Никаких слез, никаких причитаний – любое волнение для человека в коме может оказаться губительным». При виде своего ребенка – смертельно бледного, опутанного трубочками – я смогла сдержаться, не заплакала, а про себя обратилась к Всевышнему, Солнцу, Земле, Небу, всем светлым силам с мольбой о дочери.

Десять минут мы пробыли вместе, а потом меня попросили выйти. Один из врачей сказал тогда: «Бог знает, сколько она в коме пролежит». А после ее лечащий врач позвал меня в свой кабинет и спросил: «У вас в роду были медиумы? Шаманы?» Меньше всего ожидаешь услышать такой вопрос от медика. Я сначала растерялась, потом вдруг подумала: может, они какую ошибку допустили, а теперь хотят все списать на мистику, чтобы избежать ответственности? «Нет, – говорю, – ничего я не знаю, ни о чем таком не слышала». А на третьи сутки, в пятом часу вечера – в то самое время, когда она впала в кому, – Кюннэй пришла в себя, и не было на всей земле человека счастливей меня.

Вскоре меня снова вызвал к себе ее лечащий врач: «Сколько за свою жизнь я детей из комы вывел – ни один из них не мог сказать, сколько времени он так пролежал. А ваша Кюннэй, как только с нее сняли все трубки, сразу сказала: «Меня здесь трое суток не было, я очень проголодалась» – и назвала меня по имени-отчеству. Откуда она узнала? Меня назначили ее врачом, когда она уже была в коме». Я не нашлась с ответом и молча выслушала его.

Перед тем как перевести Кюннэй из реанимации, ее после обеда поместили в небольшую палату напротив, стали проверять сердцебиение. Мне разрешили остаться с ней, даже раскладушку выдали. Как я обнимала и целовала мое солнышко! Но радость моя продлилась недолго – не прошло и двух часов, как она опять потеряла сознание, и только глаза остались открытыми. Снова забегали врачи, и краем уха я услышала «глубокий сопор». Только бы не забрали ее опять от меня! Стены вокруг меня поплыли, голоса отдалились… Внезапно я услышала дикий крик – свой крик. Спустя какое-то время Кюннэй пришла в себя, несказанно обрадовав всех нас. А через три дня снова попала в реанимацию.

Я ночевала рядом с ней в изоляторе, и на этот раз она пробыла в коме полсуток. Но, придя в себя, она никого, кроме меня, не узнавала. Более того: всех родных и близких позабыла. Сестренку, дедушку, бабушку, друзей, родственников – всех из ее памяти будто ластиком стерли. И вот в этом состоянии она мне рассказывала: «Я стояла в огромной очереди. Мужчины, женщины, дети – все разных национальностей. Никто ничего не говорит, но все друг друга понимают. Я знаю, что нахожусь не на земле, а на небе. Вижу большую золоченую арку, перед ней – трибуна, а на трибуне – высокий человек в плаще с надвинутым на лицо капюшоном. В руках у него толстенная книга, и всех подходящих к нему он сверяет со списком внутри нее. Потом вдруг появился большой экран, на котором, как я поняла, показывали всю жизнь человека, но много времени это не занимало. У стоящего передо мной человека (меня от него отделял еще один мужчина) было так: появилось изображение операционного стола и стоящих вокруг него врачей, а потом все оборвалось. Значит, так и закончилась его жизнь. А следующего подошедшего высокий в плаще к арке не подпустил, толкнув в грудь. Тот полетел вниз, но не на землю, а еще ниже – наверное, в ад. Когда же подошла моя очередь, человек в плаще сказал: