– Как видишь, со мной все нормально, – сухо ответила я. Мне стало не по себе от своего же ответа.

Он прошел в кабинет и сел на стул, продолжая держать сверток.

– Что это? – Я взглядом указала на его руки.

– А, это плакат, ты его уже видела. – От сказанного у него на щеках слегка проступил румянец.

– Кстати, я хотела испепелить тебя на месте, когда его увидела, а ты еще и Димку подговорил.

Он улыбнулся. Да-а, я очень хорошо помню эту улыбку. Каждая его пакость или издевка надо мной завершались этой коронной улыбочкой. Однако сейчас она мне показалась милой. Улыбка была самой обычной, но всегда искренней.

И что на меня нашло? Власенко милый? Точно сильно прилетело…

– Так, значит, ты переживал за себя?

– В смысле? – ошарашенно посмотрев на меня, спросил он.

– Ну, ты сказал, что ушиб я получила из-за тебя. Выходит, переживал, что из-за меня у тебя будут проблемы.

Что-то поменялось в его глазах, и кроткая улыбка сошла на нет. Едва слышно, как будто не хотел этого говорить вслух, он произнес:

– Семенова, я правда за тебя волновался. И не важно, как на мне это отразится. – Он отвел взгляд в сторону, теребя кончик плаката. – Я испугался, увидев тебя без сознания, а когда спустился с трибун, тебя уже не было. Я подошел к Наталье Андреевне, она сказала, что тебя отнесли в медпункт. С тех пор я сидел и ждал, когда ты придешь в себя.

От его признания стало не по себе. Я потупила взгляд. На мне все еще была спортивная форма и испачканные наколенники. Мне резко захотелось развеять обстановку.

– Покажи плакат, – сказала я, сама себе удивляясь. Который раз за день.

Никита поднял на меня взгляд, явно тоже ошарашенный просьбой. Он долго всматривался, ожидая подвоха, но я лишь утвердительно улыбнулась в ответ. Тогда он неуверенно начал раскручивать плакат. Он растянул его на всю ширину рук, так что его голова скрылась за ватманом. В зале он казался меньше, а сейчас видно, как ярко написано слово «СЕМУШКА», намного ярче слова «ВПЕРЕД!».

Я подошла ближе, всматриваясь в нарисованные вокруг фразы звездочки, сердечки и смайлики. Протянула руку, чтобы потрогать их, и плакат резко опустился. Никита испуганно ойкнул. Моя рука оказалась на уровне его груди. На нем была толстовка, обычная, голубая, под цвет нашей команды. А вдруг он специально сказал тогда в коридоре: «Я лучше посмотрю, как вы продуете»? Может, он просто хотел меня позлить? Потому что цвет толстовки говорит о том, что он пришел поболеть за нас.

Мы оба замерли, не зная, как поступить. Прошло не меньше минуты, прежде чем я опомнилась.

– Мне надо позвонить маме, – сказала я.

– Мне выйти? – уточнил Власенко.

Вопрос был простым, но он меня озадачил. Мне не хотелось, чтобы Никита уходил. И это желание по-настоящему пугало меня. Я старалась убедить себя в том, что с ним не так грустно одной в медпункте. Пока он рядом, мысли об игре меня не атакуют. Если быть честной, я сейчас не была к ним готова.

– Останься.

Я не видела, как отреагировал Никита. Я быстро отвернулась, чтобы он не увидел моих покрасневших щек. За спиной послышались удаляющиеся шаги, и я предположила, что он отошел к окну. Я была благодарна за то, что Никита дает мне побольше пространства. Разговор предстоял не из простых.

Я набрала маме и объяснила ситуацию. Как же я любила ее! «Дочка, как же так произошло?» и «Ох, Ди, я же переживаю за тебя». Она вкладывала в эти слова всю свою любовь, но в силу моего характера я слышала их чаще, чем другие. Расстраивать маму мне не нравилось, но меня всегда удивляла ее реакция на мои «случайные» происшествия. Она никогда не кричала на меня и тем более не поднимала руку, как бывало с другим ребятами, по их рассказам. Она всегда спокойно выслушивала недовольства Натальи Андреевны и директора, а после давала мне слово, что посмотрит на ситуацию моими глазами. Она, конечно, не гладила меня по головке за некоторые поступки, но и не отчитывала. Мы просто разговаривали, обсуждая, как можно было бы поступить иначе или как избежать такой ситуации.