– Вам говорили, что Вы на Санчо Панса похожи?

– И она туда же! Да что вам этот Панса дался! Вот с детства этого Сервантеса ненавижу!

– Ну, простите, – Аня еле сдержалась от смеха, – в душе Вы же Дон Кихот!

– Думаешь?

– Конечно! Такие картины может писать только человек с душой Дон Кихота. Дон Кихот-то Вам нравится?

– Нравится, – Петр задумался. – Знаешь, я никогда не смотрел на себя с этой точки зрения. Сервантес тебя не забудет! Ты нас с ним помирила, а этой вражде уже лет двадцать пять. Как звать?

– Анна, – ей хотелось добавить «королева Франции», но равновесие в настроении Петра было таким зыбким, что она удержалась.

Они шли по Арбату. Потом шли какими-то тропами по дворам.

– Пришли, могу чаем угостить, – Петр делал вид, что ему всё равно.

Аня поняла, что ему хочется поговорить. Он производил впечатление человека, который всё время оказывается в роли «младшего» или «ведомого». И в общении на равных у него всегда был дефицит. Так бывает, когда человеку с детства не дают самостоятельно найти свою точку опоры, и потом не дают, и позже опять не дают. А еще чуть-чуть времени спустя, говорят, что у него нет этой самой точки опоры. И окружают уже бессрочной опекой. И человек больше не стремится к каким-то исканиям, но томление на него иногда находит. Вот как сейчас.

В мастерской было тесно. Когда-то это была квартира. Однокомнатная квартира в центре. Наступил момент, когда пришлось выбирать: либо она будет жильем, либо – мастерской. На помойку были вынесены стены и вся мебель, кроме маленького стола и дивана. Жены дома не было. Когда она вернулась, то сказала, что это он не вещи, а ее саму вынес на помойку.

– Прощай, Петр, – сказала жена.

– Может, чаю выпьем? – спросил Петр жену.

Он и сейчас наливал чай. Только Ане.

– Так и сказал? – Аня понимала, что глупость сморозила, но сдержаться не могла.

– Ага, думал, выпьем чаю – помиримся.

– А она?

– Ушла. Не стала пить.

– Может, хоть кухню надо было оставить?

– Я большое полотно писал – нельзя было. Надо было все стены убрать. Сейчас уже отказался от больших форм. Сейчас бы не стал убирать, а тогда – никак нельзя было стены оставить! Ну должна же жена художника такие элементарные вещи понимать! Или я не прав?

– Прав.

– Вот видишь, ты – не жена художника, а понимаешь.

– Можно я буду приходить иногда, чаю попить и поговорить?

– Приходи, конечно. На Арбат заходи вечером – картины всё ловчее вдвоем нести. А хочешь, возьму тебя с собой по городу ходить? Картины искать?

– Конечно, хочу!

– Только рано надо идти, а ты, поди, спать подолгу любишь?

– Люблю, но встаю рано – дворник я!

– Чего?

– Правда.

– Руки покажи! – как-то резко изменился тон Петра.

– Вот, – протянула Аня руки.

– Ага! Руки – ухоженные, лицо – ухоженное, сумка с очками – денег стоят немалых. Это ты-то дворничиха? Я художник, а не лопух!

– Петр, честное слово, дворник я! Просто я совсем недавно дворник! Из начинающих! Раньше никогда дворником не работала, а маникюр делала регулярно. Привычка еще не прошла. До сих пор каждую неделю делаю. Ну не вру я. Пошли! Двор и инвентарскую покажу. И завтра утром приходи в полпятого – мести буду. Сам во всем убедишься!

– Пошли, – прозвучало очень серьезно и решительно.

Ему было важно убедиться, что Аня не врет. Почему так важно? Непонятно. Но важно. Петр молчал, пока не переступил порог дворницкой.

– Ага. Уже почти поверил. Завтра рано приду, еще проверю. Если не врешь – буду писать твой двор. И картину тебе подарю. Если врешь – даже за деньги ни одну не продам! – звучало еще грозно, но гораздо теплее.

– Идет. Завтра в полпятого здесь!

Так у Ани появилась картина ее мечты. Патриаршие, как их увидел Петр. И картина – момент истины, на которой она метет двор, а кругом – начинается осень.