Тихон поставил пустой бокал на стол, не прощаясь, вышел в консульский двор. Перед воротами в ряд выстроилось несколько белградских такси.

Каин, грозивший оставить Нею у себя навсегда, по дороге в аэропорт, прямо в чистом поле, передумал.

– Я на тебя уйму бабок угрохал! Уколы в язык стоматологические, опять-таки. А ты со мной даже спать отказываешься. Я тебя, между прочим, полгода пас! А Тишке соврал, что только на выставке увидел. Так сгинь ты и навсегда тут заклякни!

Нея деревенеющим языком что-то мычала в ответ.

Каин остановил такси, выволок её на пустую проезжую часть.

Вечернего солнца видно не было, низко над полями волочился туман, висел он лоскутами и над дорогой. Один из таких лоскутков зацепился за придорожный куст и уплывать никак не хотел. Нея глядела на лоскут и ясно сознавала: ещё чуток за воздух, за Тишу, за это пустое поле подержится – и, как лоскуток, улетит бесследно.

– В общем, так: если не хочешь, чтоб я тебя тут оставил, в Стамбуле будешь делать, что скажу.

– Чего ты хочешь? Зачем мучаешь?

– Да не боись, в гарем тебя продавать не стану. Старовата уже. А то б, конечно, не удержался, ей-богу, продал бы. Просто хочу тебя показать одному мудрецу: он-то сразу скажет, сколько годков топтать нашу землю тебе осталось.

– Н-не хочу знать, сколько.

– Зато я хочу! На фиг мне жена, которая через пару лет окочурится?

– Я тебе не жена. Может, и умру не так сразу…

– Вот-вот. Все вы так говорите! А потом одни хлопоты с вами. Начнёшь тебя к настоящему делу пристраивать, а ты хлоп – и в могилку. Была у меня одна такая бабёшка.

– С-стелька?

– Что Стелька? Я про Стельку тебе только для сравнения рассказал. Чтобы ты над ней вознеслась и собой возгордилась! Не Стелька, другая была – прекраснейшая из прекрасных. Жаль, Богу душу отдала быстро… Так тебя тут оставить или в Стамбуле паинькой будешь? Покажу тебя Михею-батюшке. Он сейчас в Стамбуле тамошних йылдырдыров уму-разуму учит. А что? Не христианин, не иудей – колдун! Ему в Стамбуле многое позволяют. Ну? Летишь или в поле перезимуешь?

– Меня же здесь… Меня…

– Правильно, верно. Волки здесь, после всех балканских передряг, говорят, объявились. Они тебе применение найдут! И вообще: сейчас Балканы, как в народе говорят, – «ракийски казан». В этом «казане» тебя и сварят. И волков никаких не надо.

– З-зачем обманул? З-зачем я тебе?

– Дурында! Не обманешь – не продашь. А потребна ты для Михеевых нужд. Ему как раз служанка-культуролог требуется. Смирная и недорогая.

– Н-не хочу служанкой.

– А хочешь быть столбовою дворянкой? Ну, уж это как Михей-батюшка решит. Если он тебя забракует – ей-богу, тут же в Москву доставлю. Не для того, конечно, чтоб Тишке зловредному возвращать. Определю, по дружбе, в хорошее место. А в Белград мы летали – чтоб Авелёнок твой ничтожество своё осознал, власти моей навек покорился.

– Отравил меня… Так брось здесь на дороге. Может, правда умру.

Каин с минуту смотрел на Нею: та совсем было собралась сесть или даже лечь на обочину. Бросать добычу было жаль. Ухватив Нею поперёк туловища, Каин буркнул:

– Михей-батюшка в момент всё с тобой решит!

Как большеголовую, тряпичную, с обвисшими руками-ногами куклу, затолкал он Нею в машину.

Прежде чем взять такси, Тиша снова увидел монаха, мелькнувшего днём в «Маджестике». Тот сидел через улицу, наискосок от российского консульства, на каменной приступочке у высоченного забора, уронив голову на руки, в позе кучера. Рядом, на выгнутой лапе, слабо пылал матовый фонарь. Вперекор октябрьскому холодку был монах обут в летние сандалии. Коротенькая ряса едва прикрывала колени, ёжик серебристый торчал ещё задиристей, чем раньше. Цвет подрясника тоже изменился: мокрый шёлк синевато-серого оттенка был куда приятней цвета дневного, мышиного…