– Что ты несёшь? Не бывает стрёмной совести!

– А вот же есть! Стрёмная – в нашем случае, неуместная, некрасивая, – такая, от которой неловко в штанах становится. «Стрёмная совесть мира»! Так новая брошюра Михея называется. Я, я сочинять помогал! И про Балканы с Белградом – есть в брошюре. Михей говорит – за отсутствие стрёмной воли были Балканы наказаны. Вот и Нею твою – окуну в черноту, зажгу над ней чёрный факел! Стрёмно – ух-дух-дух, стрёмно – ух-дух-дух!

– Да ты сектант, хлыстовец!

– А ничуть. Тут ведь, братёнок, разница в чём? У нас с Михеем, в нашем государстве-поселении, сперва совесть аспидная и воля стрёмная царить будут. А потом у всех в глазах аж до зелени почернеет. Ну а уж после Михей-батюшка самим собой, как Великим Помазком, всё сущее осветлять станет. Михей – Великий Помазок! С большой буквы эти слова писать надо!

– Про Великий Помазок тоже ты придумал?

– Михей. Так глава в его брошюре называется. Всего две строки. Хошь прочту?

– Брось дурня ломать! Здесь город боли, город печалью своей над другими городами возвысившийся. А ты дичь про Балканы и Великий Помазок порешь.

– Может, и дичь. Но только Великий Помазок – он всё вокруг взмылит, перед тем как начать сбривать ненужный человеческий сор! И знай: сильное теперь влияние у Михея в Расеюшке нашей. И в Европах тоже. Жаль, до Америки пока не добрался. Там его учение сильно ко двору пришлось бы. Сам понимаешь – чёрный факел и стрёмная совесть, – там это ох как подхватить могут! Я даже балладу про это сочинил. И мяч баскетбольный для аккомпанемента прикупил. Дорог мяч, а купил! Вот слушай.

Каин вынул из шкафа оранжевый мяч, стал левой рукой стучать им об пол. Мяч высоко подпрыгивал, и Каин, дирижируя свободной рукой, запел рэписто: Однажды родилась девочка. И не было у неё губ. А только пальцы розовые да глазки подслеповатые. Сильно она на всех за это разобиделась. Ушла из дому и пошла гулять по свету. Ходит и ходит, всем на ходу уши откусывает, бо^>́шки утюгом проламывает…

– Не в склад не в лад, поцелуй кобылу в зад! – глупо, по-школьному крикнул Тихон. – Так вот чему тебя Михей научил?

– Ну, будет про Михея, – откидывая в сторону мяч, вдруг ожесточился Каин, – и про стрёмную совесть хватит. Потом покалякаем. Твою бывшую я реквизирую. Из-за твоего же гнилого к ней отношения. Жаловалась: мало говорил ты с ней в последнее время. А я вот – поговорю! В общем, не умел ты с женой обращаться. И теперь уже не научишься!

Тихон поймал себя на чисто мышечном ощущении: по лицу его блуждала блаженная улыбка: «Мне это нравится? Меня это не убивает?»

Улыбка перешла в гримасу, лицо напряглось, губы искривились.

– А ещё, братёнок, жёнку твою для того забираю, – продолжал стебаться Каин, – чтоб ты сам и все другие знали: ты непрушник! Горе-горюн, доходяга, лузер, от которого даже жена упрыгала. И кому досталась? Единоутробному брату! Соблазн и дурная слава тебе и ей. А Михей Михеичу – польза великая!

– Ты, Корней, охренел совсем. Видать, сам зелья натрескался. Тебя с такими мыслями даже в хоспис не примут!

– Меня, может, и не примут. А других – тех, конечно, с радостью возьмут!

– Лыбишься? Рад до усерачки? Всё про меня уже определил? Но есть же у тебя, Корнеюшка, внутри хоть клочок сочувствия? Я внутри у тебя – кто?

– У-ух, как пафосно. Греческой риторикой – как из нужника шибануло. Так знай, Авелёнок сраный: ты для меня – отстой. Жижа ты! На самом донце в нутре моём плещешься. Я тебя вычерпываю и сливаю, вычерпываю и сливаю! Правда, до конца слить пока не могу. Но теперь – солью. Птичка обломинго к тебе прилетела! – вдруг перепрыгнул Каин на школьный язык.