– Никто. Сам знаю. И в обмороке говорили.

– Не поверю, чтоб какой-то дурошлёп своим птичьим разумком такое знать мог.

– Я ж тебе говорю: обморок так сказал. А разумок у меня не птичий, нормальный.

– Ага, нормальный. Пришивала я третьего дня прямо на тебе хлястик. А нитку в рот и забыла тебе сунуть. Вот разум и пришила. Так ты молчи лучше. При Усаче не посмотрели б, что маленький, в «чёрный воронок» – и в лагерь.

– Я знаю, что такое «чёрный воронок». Никогда «воронок» за мной не приедет. Другая машина приедет.

– Ты точно у меня хворый. У нас каждого человека – в воронок и в лагерь могут!

– Кому не надо, того не повезут.

– Что ты мне тут по ушам ездишь! Как та цыганская Настя. Ну, маленькая эта, замурзанная, которую старые цыганки к мужикам подсылают… А хочешь, я тебе про твоё будущее скажу? Станешь ты от таких слов девчонкой, а потом болтливой бабой. Хоть и в штанах ходить будешь.

– Ещё чего. Умру, а девчонкой не стану… Лучше про Досифея скажи, ба.

– Мало чего я знаю. Только то, что отец Кит рассказывал. И прочитать негде. Только тропарь про него – или уж правильней, про неё – про святую девицу знаю:

– А тебя и Корнея кто от мрака избавит, как меня не станет? Сокрушённые сердцем вы оба! Убила б вас, кабы не любила так. Надо бы «пещерное затворение» вам устроить!

Каин, подслушивавший за дверью, даже подпрыгнул от радости. «Ух, бабка! Во даёт! Правильно! Затворить надо Тишку в пещере или ещё где-то запереть!»

Восьмой класс Корнеюшка заканчивать не стал.

– Мне и семи с половиной за глаза хватит, – черканул он однажды себя ногтём по шее и школьную замудиловку в 3-м Артиллерийском переулке прервал. Стукнуло уже Корнею пятнадцать, и собрался он открыть собственный крабо-креветочный бизнес. Шёл 91-й год, никто школьниками особо не интересовался, пышно разросшееся вокруг них зло газонокосилкой не выкашивал, чахлые росточки добра – жёрдочками не подпирал…

Сразу после того, как Корнеюшка подался в бизнес, – крабов было мало, пришлось переключиться на лучепёрую рыбку-шамайку – и опять по дороге в школу, в самый долгий обморок Тиша и угодил. Успел мягко опуститься на землю и лежал без памяти несколько минут. Правда, опять повезло: первым кинулся к нему учтруд Пшиманович и накрыл содранным с себя плащом, потому как подумал: эпилепсия. Приглядевшись, однако, к цвету лица и спокойным, не конвульсирующим конечностям, учтруд и без врача определил: не эпилепсия. «А раз не эпилепсия – значит, от недокорма. Тут как раз всё понятно! В свободной продаже – ни крохи, на столах – одни талоны. Народ материт Горбача^>́ и другую партийную сволочь на всех углах».

Недокорм вместе с эпилепсией оказались ни при чём.

– Сосуды у него слабенькие, – сказал врач «Скорой», – так он и будет у вас всю жизнь в обмороки падать. Но это, в общем-то, не страшно, главное, чтоб череп себе не проломил.

А вот другой врач, к которому через три дня отвела внука Дося Павловна, тот сказал непонятное:

– Обморок у него был, судя по описанию, не вполне обычный. Спору нет, обморок не эпилептический. Падал, как рассказали очевидцы, чуть замедленно, как актёр. Но обморок-то был настоящий, не актёрский. Стало быть, обморок – эмоциогенный.

– Как-как?

– Связанный с эмоциями. Но и здесь не всё складывается. Я тут посмотрел внимательно снимки и анализы глянул. Ни на соматический, ни на экстремальный обморок тоже не похож. Ты выйди, мальчик, в коридор, я бабушке два слова скажу.