Каин-Корнеюшка думал о другом: «Завтра в школьном сортире удавлю гада», – и тут же, вслед за нашатырно-говняным запахом школьной уборной, зримо рисовался мелькнувший в голове у Корнеюшки приятель его, Лапша, с верёвкой за пазухой…

Авель убрал подушечки пальцев от глаз, глянул украдкой на брата. Каин продолжал думать про мужика и бабу, которые представлялись ему десятирублёвой и рублёвой монетами. Никелевый мужик и баба медная сели в поезд, уехали.

Прихлынувший народ стал заполнять платформу. Люди проходили сквозь Тишу-Авеля, и в каждом из идущих высвечивалась одна главная чёрточка. Чёрточка обозначалась единственным главным словом. Люди словно растягивали внутри себя узенькие транспаранты с надписями: «подонок», «трудяга», «ожидающий», «психопат».

Авель давно не заглядывал никому внутрь, занимался чужими рукописями, другими нужными и ненужными делами. Вздрогнув от любопытства, он выставился из-за колонны сильней, чем надо, чтобы увидеть, как открывшие своё нутро люди действуют на брата. Тут его Каин и заметил: ухмыльнулся, прибавил шагу.

Он был всё такой же: весёлый, уверенный в себе, правда, теперь не размахивал, как раньше, двумя руками сразу – прижимал левую к верхам живота.

Каин шёл и на ходу мелко поплёвывал: больно много металлической рези глотнул! Плюя и вспоминая древние годы, лыбился. Ещё б! Таким же сырым, октябрьским, но и ежу понятно, более тёплым утром, в родном Таганроге, на Рыбном рынке, припадая глазами по очереди к широким щелям летней женской раздевалки, где торговки по приказу сбрендившего с ума начальства обязаны были переодеваться в наспех сшитую рыночную униформу, услыхал он не женские визги-пизги, услыхал слова неожиданные. Слова эти кто-то вставший за спиной стал в него вколачивать, как гвозди. Причём по голосу нельзя было определить, кто вколачивает: мужик, баба?

– Ты тут тёлок глазами щупаешь, а братан твой бабке на тебя в эту самую секунду стучит… Стой ровно, не оборачивайся. Я сосед твой новый.

– Да не стучит он. Просто сны свои бабке пересказывает, дуркон.

– А я говорю: стучит, как дятел! А тебе вроде всё равно.

– Хотел его наказать. Да бабу Дозу жалко.

– Ишь, сердобольный. А если он накапает, что это ты петуха у завхозши спёр?

– Не. Не накапает.

– Накапает, увидишь! Вот он накапает, и тогда я тебя спрошу: на фига тебе такой брат сдался? Он тебе и помеха, он и живое преткновение.

– Чего-чего?

– Упрячь, говорю, его с глаз долой, вырви из сердца вон!

– Куда упрятать? – вытолкнулись беззвучной струйкой всего два слова.

– Ха. Ну, ты даёшь. Вроде справный пацан, а ведёшь себя как девка… Ну, прикинь: может, он как-нибудь ненароком утопнет? Плавает этот воронежский крендель едва-едва: размокнет, и на дно. А грести так и вовсе не может. Я видел. Ты посади его в лодку, дай в руки весла, а сам – р-раз, и поминай, как звали. Он вёслами – шлёп-шлёп, а без толку. За тобой в воду сиганёт – тебя рядом и нет. А осенью Азов бурный бывает!

– Не. Не смогу я от него уплыть.

– Это сперва только кажется, что не сможешь! А потом привыкнешь и мысль эту, как Светку-второгодницу, полюбишь. Ты пойми: не поместитесь вы вдвоём в этой жизни.

– Почему это не поместимся? Я баскет люблю, он в свою дудку хрюкает.

– Потому, сявка, потому, – цыкнув слюной, голос лопнул, разлетелся на брызги.

И тут же другой, приятный женский голос добавил: «На электропоезд в сторону станции метро «Красногвардейская» посадки нет…»

Встреча братьев вышла краткой и неприязненной. Хотя сперва Каин и тискал братёнка в объятиях, и охлопывал по плечам. Но потом вдруг оба и враз надорвались от крика, и до драки едва не дошло. Каин материл Авеля, требовал от него чего-то, а тот всё не мог понять, чего именно требует неожиданно объявившийся брат.