. Сына расстрелянного в 1938 г. «врага народа», в особенности на этапе 1980–1990-х гг., когда писались эти слова, менее всего можно заподозрить в апологии марксизма как идеологической концепции. Смысл этих слов в том, что марксистская система категорий формировала определенный аппарат для описания развития общества, причем, будучи выражено изначально в этих категориях, такое описание могло в итоге привести и к совсем не марксистскому взгляду на исторический процесс. Специфика и идеологическая окраска этих категорий вторична по отношению к их назначению: служить кодом, причем взаимопонимаемым с другими существующими в мировой науке кодами, для описания базовых явлений исторического процесса. Принципиально само признание того, что история – это именно разворачивающийся во времени процесс, имеющий свои закономерности и детерминирующие их факторы, – то есть та позитивистская мировоззренческая установка, критику которой мы привели выше. А в малоизвестном эмоциональном выступлении нашего учителя В. И. Кузищина, бывшем прямой репликой на позицию Гуревича, о нарождавшейся, по его мнению, «синтетической теории» культурной антропологии было сказано следующее: «Этот методологический подход трудно реализуем в практике конкретно-исторических исследований» [6]. Думается, мы можем претендовать на адекватное истолкование этих слов: по убеждению Кузищина, целью исторического исследования было определение места исследуемого явления в историческом процессе; соответственно, метод, который не был основан на признании наличия такого процесса с его закономерностями, имел слабое отношение к истории.

Таким образом, уже два приведенные нами примера крупных ученых – исследователей древности позднесоветского времени позволяют сказать, что, независимо от степени соответствия их построений установкам марксизма, оба они являлись убежденными позитивистами. Думается, что то же самое может быть сказано и о большинстве бывших их современниками серьезных исследователей древности, включая и тех, кто не особо задумывался об этом, подобно господину Журдену, не задумывавшемуся о том, что он говорит прозой. Между тем с принципиальной точки зрения речь идет о серьезной методологической позиции, истоки которой уместно обсудить подробнее. На протяжении ХХ века отечественная наука о древности, в отличие от медиевистики, не испытала влияния тех «смен вех» в сфере методологии, которые происходили в западной науке. Самое простое объяснение этого можно было бы свести к изолированности советской науки в целом от «буржуазных ересей» и к чрезмерной занятости историков древности объективно трудоемкой работой со сложным материалом источников, не оставлявшей времени для методологических исканий; однако дело оказывается сложнее. Основоположник петербургской школы египтологии, предложившей совершенно оригинальную теорию нетождества древнего и современного сознаний, Ю. Я. Перепелкин был знаком с концепцией структурализма, казалось бы, решавшей аналогичные задачи, но относился к ней иронически [7]. По его мнению, развитому его последователями (в особенности А. О. Большаковым [8]), освоенный им фундаментально материал древнеегипетских источников не давал оснований заподозрить древних людей, вслед за структуралистами, в принципиально иной аксиоматике и логике мышления, чем у людей современных: дело сводилось лишь к тому, что древние люди на своем этапе постижения окружающего мира разграничивали явления собственного опыта иначе, чем мы (например, зачисляя в категорию объективных явлений сны и спонтанные воспоминания)