Насколько правительству приходилось быть изобретательным в собирании денежных ресурсов с народа, видно, например, из указа о гробах от 15 января 1705 года: велено было отобрать дубовые гробы, наказывая неприславших; собранные продавать по цене вчетверо; если принесут покойника в дубовом гробе без указанного ярлыка, допрашивать.

Поборы натурою были постоянно. Монастырский приказ, ведавший по смерти Патриарха Адриана монастырями и их имениями, постоянно должен был доставлять на государственные надобности крупные средства. В 1705 году последовал указ: архиереям и настоятелям монастырей давать жалованье «против прежних дач с убавкою», и очень значительною, «а в архиерейских домах всяких чинов людям» давать половину, а «другую половину сбирать в монастырский приказ на дачу жалованья ратным людям».

В Москву с монастырей требовали лошадей на смотр, не годятся ли для военного дела, требовали каменщиков, кирпичников, столяров, кузнецов, и печатников, и денег, денег, денег для корабельной стройки. Для верфей, для войн.

В 1707 году Петр, нуждаясь в деньгах для войны, дал приказ прислать в Москву из архиерейских домов и монастырей серебряную казенную посуду, оправленную серебром сбрую и ломаное серебро, кроме освященных сосудов и церковных вещей.

Что силы населения были истощены, видно, например, из того, что сочувствовавший реформам Петра Новгородский митрополит Иов пишет Государю челобитную с просьбой освободить его от посылки плотников на Воронежскую верфь, а позже говорит о невозможности выслать денег: «У меня денег нет. Да освободит великий Государь нас от такого несносного и невозможного даяния».

Вот на почве этого экономического изнурения и всякое неудовольствие духовною, так сказать, стороною реформы принимало болезненное направление, выражавшееся хоть бы в признании Петра антихристом.

Жаловались даже солдаты, жаловались горько. Сохранилось интересное подметное письмо 1716 года.

«Уже тому 15 лет, как началась война со шведом. Нигде мы худо не сделали и кровь свою не жалеючи проливали, а и поныне себе не видим покою, чтобы отдохнуть год или другой; жен и детей не видим. Сравняли нас с посохою, как пришел из кампании, из лесу дрова на себе носи, и день, и ночь упокою нам нет… Уже чрез меру лето и осень ходим по морю, чего не слыхано в свете; а зиму также упокою нет на корабельной работе, а иные на камнях зимуют, с голоду и холоду помирают. А государство свое все разорил, что уже в иных местах не сыщешь у мужика овцы».

Конечно, Петр сознавал это недовольство населения, которому в государственных видах должно было напрягаться до последней возможности. Он глубоко страдал, видя непонимание своих стремлений, своей жажды быстро, гигантским шагом, двинуть Россию вперед.

И особенно тяжело ему было видеть несочувствие себе в лицах, стоявших на высоте, всеми видных, задававших общий тон. А первым из таких лиц был Патриарх.

Глубокая внутренняя рознь была между Петром и последним русским Патриархом Адрианом. Петр не принимал от него того, что принимал от совершенно неизвестных ему лиц.

Выше было рассказано, как смоленская игуменья Марфа вымолила у Петра избавления стрельцов от казни. Патриарх Адриан в Москве, помня древнее право святителей московских печаловаться за опальных, пришел в застенок с иконою Богоматери на руках и молил царя о пощаде стрельцов. Петр не принял его печалования. «Зачем ты здесь? – закричал он. – Скорее уходи и поставь икону на свое место. Знай, что я не меньше твоего чту Бога и Его Пречистую Матерь, но мой дом и истинное благочестие обязывают меня заботиться о народе и карать злодеяния, ведущие к общей гибели».