Застолье разразилось смехом с новой силой – генерал, несмотря на три ряда цветных планок на широкой накачанной груди мундира, здесь, видимо, ни уважения, ни страха не вызывал.

Один из смеявшихся вдруг резко умолк, перестал раскачивать стул. Это был лысоватый человек с черепом удивительно неправильной формы: плоский затылок, скошенный лоб и сильно выступающий вдоль лысины, как невысокий петушиный гребень, шов черепных костей. Тонкие светлые волосы вокруг лысины стояли ореолом.

– Хватит, действительно, ржать, – сказал он. – Не дети… Докладывай дальше, Игорь Леонидович.

– Ну, с еврейчиком было проще, – продолжил комсомолец тем же тоном застольной байки. – Даже не вякнул, как увидал своего фашистенка к розетке подключенным…

– Вот они, твои жиды да пижоны, так тебе и наработают, – перебил генерал. Все еще красная от возмущения шея его начала багроветь гуще. – Если ты их на бабах повязал, так не ты один такой умный…

– Помолчи, Ваня, – тихо сказал лысый, и генерал тут же заткнулся, продолжая багроветь уже угрожающе, предынсультно. – Давай, Игорек, давай…

– А вот капитан, – седой Игорек вздохнул, – действительно… как есть самый серьезный из них мужик, так себя и показал…

– Ушел? Плохо… – Лысый медленно поднял глаза, отражения света вспыхнули и застыли в их желтизне.

– Ну, не ушел… – Игорек помялся, – но парня нашел одного, хороший парень, сейчас на полковника его представляю досрочно, повредил сильно… позвонки смещены, едва вывезли через Хитроу… В госпитале сейчас, на Соколе… Но все равно мы были правы – на бабу и этого взяли. Всех разметал, а бабы-то нету!.. Ну и сам к нам приплыл… Потом уж все кончилось, а он на коленях стоял: скажите, что будет жива, покажите ее, все сделаю. И заплакал, представляешь, Федор Степаныч?

– Представляю, – коротко ответил лысый. Свет опять блеснул и погас в желтых глазах. И в тишине он сказал задумчиво: – А мудак был все-таки этот… как его… ну в Африке где-то был наш парень… Амин, что ли? Людей жрал, мясо человеческое в холодильнике держал… Ну мудак – и больше ничего.

Потом они парились в бане, а краснопогонный солдатик, намертво заперев ворота и караулку, маясь вдруг беспричинной тоской, в нарушение всех инструкций бродил по участку и иногда заглядывал в окно предбанника. Сквозь щель, образованную чуть разошедшейся занавеской, ему были видны пятеро жирнобоких, тяжелоплечих мужиков. Они сидели на лакированных деревянных лавках вокруг лакированного деревянного стола и все жрали и жрали коньяк, и заедали рыбой, икрой, финской колбасой, бананами, тушенкой из железных банок, ананасами, американской жвачкой, сгущенным молоком, марокканскими апельсинами, сухумскими гранатами, сырым мясом с базара по тридцатке килограмм, швейцарским шоколадом, и сахарным песком без всяких ограничений посыпали ровненькую экспортную воблу без голов, туго набитую в стоячем положении в круглую банку. Дым «мальборо» и «кента» полускрывал порнуху, прокатываемую на видаке, и гремели двухкассетники.

Солдатик видел это совершенно ясно. И подумал, что если бы туда воткнуть хотя бы одну гранату, кишками и мясом забросало бы все вокруг. И с этой мыслью он вернулся к воротам, потому что вот-вот мог пойти по постам проверяющий.

Жизнь прослеживалась, как одна длинная фраза, полная придаточных предложений, лишних определений и отступлений в скобках, – приходилось возвращаться к началу, и смысл проступал, несмотря на перепутанный где-нибудь падеж, окончание, меняющее местами объект и субъект действия.

Все чаще в последнее время он задумывался о тех странных, по привычке казавшихся бессмысленными годах, которые принято считать, не вдаваясь, счастливыми, – о детстве и молодости. И получалось, что между ними и нынешней жизнью был какой-то незамеченный провал или рубеж, какое-то пространство, перейдя которое, он сначала изнутри, а потом и во внешних своих чертах стал совершенно другим. Что-то такое случилось, после чего и читать стал по-другому, и музыку слышать иначе – музыку, кстати, хуже и тупее, а видеть все ярче и подробней, хотя иногда и наоборот: смазанно и без настроения… Главное же – думать стал. Не то чтобы как-то глубже или серьезней, а просто – стал думать. Выяснилось, что раньше не думал вовсе, обнаружились чудовищные пробелы не только в знании, половину классики из школьной программы либо вообще не читал, либо помнил смутно, но, что хуже, сам заметил удивительные лакуны в собственной системе мнений и взглядов. И вот заполнение, причем очень быстрое, всех этих пустот сделало его совершенно новым человеком, а прошлая жизнь ушла, исчезла, и если вспоминалась, то исключительно как чей-то не слишком интересный рассказ.