– Сколько? – спросил он.

– В строю – двадцать семь. Двое обеспечивают тылы…

– Никаких тылов! – Майор тряхнул головой, смахивая с лица пот.

В это время из-за леса взмыла тройка немецких самолетов. Они перечеркнули небо над дорогой, ушли и снова вернулись, как бы дразня нас своей безнаказанностью. Было до слез обидно от этой разнузданной наглости, хоть превращайся в снаряд сам и поражай их!

– Этого еще не хватало! – возмутился майор Языков.

Бойцы знали, чем это пахнет, – над их головами не раз висели вражеские самолеты. Когда майор оглянулся, он увидел пустую дорогу: люди растворились в лесу, полегли в придорожных канавах.

Один из самолетов, снизившись, выпустил короткую пулеметную очередь. Пули прострочили дорогу, взбивая фонтанчики желтой пыли. Строчка прошла возле ног генерал-майора Градова. Он стоял посреди дороги один и мрачно, со злой тоской щурился вслед самолету, должно быть, также возмущенный их наглостью. Второй самолет сбросил тракторное колесо; оно глухо звякнуло, покатилось, кувыркаясь, в канаву. Третий распушил темную струю дыма или пыли; пыль эта, оседая, покрыла черными жидкими крапинами листья, плечи бойцов, окропила генерала Градова, – летчики из озорства, издеваясь, полили людей мазутом. Градов вытер щеку платком, недобро усмехнулся «невинной вражеской проделке»; прищуренный взгляд, провожавший самолеты, говорил: «Ну погодите, рассчитаемся и за это!..»

Я вернулся в роту. Старший лейтенант Сырцов преградил мне дорогу – пытался, видимо, объяснить свое поведение. Он даже улыбнулся, пугливо и гаденько.

Я бросил ему сквозь стиснутые зубы:

– Уйди с дороги!

Сырцов вздрогнул, его побелевшие глаза расширились, а рука по привычке рванулась к пистолету…

Старшина Оня Свидлер, следуя закону: любую передышку использовать для пользы дела, – очищал походную кухню, угощая ребят обедом в холодном виде: мало ли что произойдет в следующую минуту, сытые легче переносят невзгоды.

Бойцы расселись вдоль кювета и на самом дне его, где земля была немного похолоднее – лица их были разукрашены черными веснушками мазута, – делили между собой патроны и гранаты. Противотанковое ружье подсовывали ради потехи маленькому и щупленькому Юбкину. Тот возмущенно и почему-то брезгливо отпихивал его ногой.

– На черта сдалась мне эта жердь! – кричал он, выведенный из терпения надоедливыми и некстати развеселившимися товарищами; но большие, круглые, точно нарисованные глаза его оставались неподвижными и по-девичьи ласковыми. – Я под винтовкой-то гнусь в три погибели. Я, товарищ политрук, кроме ножниц, никакого оружия сроду в руках не держал…

– Бабьи локоны гладил, – не без ехидства пояснил долговязый носатый Чернов. – Хороша работенка, не пыльна…

– Бери, бери! – настойчиво совал Юбкину ружье сержант Сычугов. – Танк подшибешь, он тебе и взовьет кудри черные.

Юбкин опять отпихнул сапогом гладкий и длинный ствол.

– Что ты пристал! – грозно взвизгнул он и тут же умолк, виновато взглянув на Щукина. – Я до смерти боюсь этих танков. Рычат, как дикие звери, сердце в пятки закатывается…

Бойцы дружно рассмеялись.

– Куда же ты денешься, если танк прямо на тебя попрет? – допытывался Чернов, выскабливая со дна котелка холодную кашу. – Ножницами проткнешь или сердце в пятки – и наутек?

Юбкин тоже рассмеялся.

– Зачем наутек? Я за Чертыханова спрячусь. Он их, как орехи, щелкает…

– Ладно, – плутовато согласился Прокофий. – Я буду щелкать орехи, а ты ружье носить. Юбкин – мой Санча Панса, ружьеносец и брадобрей!

Ребята опять засмеялись. Юбкин на этот раз обиделся; вскочив на колени, жестикулируя, он с неожиданной горячностью накинулся на Чертыханова.