– Ай, вряд ли к нам хоть когда-нибудь вернётся наша прежняя жизнь, – горестно заявил Оразгылыч, и в голосе его прозвучали обида и безнадёжность. Перед тем, как заговорить, он долго откашливался, прочищал горло. После его слов наступила тишина, лица у всех были задумчивы, было понятно, что они согласны с этим утверждением. Ахмет немного подвинулся вперёд, и когда разговор снова зашёл о тех, кто сейчас у власти, он так и не понял увещевающей речи старшего родственника, призывавшего к терпеливому ожиданию невесть чего. Он был убеждён, что сейчас самое время кое-кого поставить на место, дать по мозгам.

– Кымыш акга, мне кажется, что это Хардат наговаривает на вашу семью, потом, есть ещё пара-тройка приспешников кемсита, которым можно было бы как-нибудь ночью свернуть шеи. Иначе они и дальше, прикрываясь новой властью, будут бесчинствовать.

Слова Ахмета остались без ответа, повисли в воздухе, и лишь спустя какое-то время снова заговорил Кымыш:

– Не стоит этого делать, Ахмет!

– Но ведь тогда они не успокоятся!

– Даже если и так, то, что предлагаешь ты, не выход.

– Ну, тогда сами укажите нам путь! – вступил в разговор и Баллы, давая понять, что является единомышленником Ахмета-забуна.

Кымыш-дузчы видел, как волнуются его родственники, тем не менее, оставил без ответа их мнение, хотя в душе и был с ними согласен. И когда Оразгелди, до сих пор сидевший молча, погрузившись в свои мысли, заговорил, всё внимание собравшихся переключилось на него. Он сидел ближе всех к лампе, поэтому его лицо казалось спрятанным за дымкой тумана.

Человеческий разум сродни куриному зобу, в который птица складывает что ни попадя – камешки, кусочки мела, зернышки, забытые девчушками на песке бусинки, оторванные пуговицы, – чего только в нём нет…

Содержать народ в тюрьмах и подвергать пыткам, целыми семьями вместе с детьми ссылать в неведомые дали… года два три до тридцатых годов вроде бы всё это поутихло, но теперь началось ещё с новой силой. Причём, как казалось, теперь все эти гонения приобрели зловещий характер. И было непонятно, когда этой бойне придёт конец.

Когда Оразгелди рассказал об этом, объясняя действия Хардата, его слова произвели на собравшихся примерно одинаковое впечатление. Но Ахмет на этом не успокоился, он снова придвинулся вперёд и заговорил первым:

Оразгелди акга, мы задевали только тех, кто задевал нас, мы отомстили им.

Он произнёс эти слова, убеждённый в своей правоте. На лицо Сахетдурды набежала тень:

– Мы сделали только то, что должны были сделать.

Кымыша-дузчы порадовало согласие его племянников с его сыновьями, то, что они ощущают кровное родство.

Но сейчас, когда правят народом большевики, использовать эту силу, это единение не было никакой возможности. В противном случае, это было бы похоже на то, будто ты сам себя поджигаешь. И потом, Кымыш-дузчы видел, как в последние годы редеют ряды людей, умеющих отвечать за свои слова, некоторые же, словно давно готовились к этому, немедленно приспособились к новой обстановке. И хотя кое-кто на словах оставался прежним и изображал близость, чувствовалось, что и от них не стоит ждать никакой поддержки.

Недоверие, возникшее между людьми с приходом большевиков, разрасталось, словно сорная трава. Гонения, которым в эти дни подвергались люди, невольно порождали грустные мысли: «Неужели руководители из Кремля ложатся вечером спать с мыслью: чтобы ещё такое устроить людям завтра, какой вред им причинить?».

Время стремительно неслось к отметке, запечатлённой в истории под названием тридцать седьмые, – годам, отмеченным наивысшим террором и репрессиями. Считанные годы оставались до этого страшного времени. В селе многих богачей раздели до нитки, отняв у них скот, землю и воду, но и этого им казалось мало, надо было под каким-то предлогом до конца истребить народ. Собственно, советские должностные лица не очень-то и искали свои жертвы, они не хватали таких людей за шиворот, зато при каждом удобном случае не упускали возможности назвать их представителями класса угнетателей и запутавшимися в сетях религии. И то, что единоличные крестьянские хозяйства сами себя обихаживали, лучше колхозников умели возделывать землю, использовать воду, большевики считали для себя унижением.