Лейтенант в эти два дня постельного режима напарницы отыскал родник, провёл глубокую разведку станции. В первый день он пришёл в сумерках уставший, но довольный. Плотно поужинал и, откинувшись навзничь, сказал:

– Нам повезло, товарищ Таня, точнее, должно повезти. Станция оказалась узловая, с севера к ней подходит ветка, по которой идут и идут эшелоны.

– Так что тут хорошего, когда немцы там накапливают боевую мощь?

– Повезло в том, что с нашей стороны, то есть с юга, имеется крутой взлобок. Этак метров на полста выше станции, примерно в пятистах метрах от платформы для разгрузки вагонов. Я просидел несколько часов, изучая, что творится на станции, и, можно сказать, насухую пристрелял несколько объектов. Завтра первая боевая операция.

– Я пойду вторым номером?

– Нет, товарищ Таня, твоя нога не окрепла, я не майор-особист и не хочу получить инвалида.

– Вот ещё, я как медик говорю, что нога вполне здорова.

– Не сомневаюсь, но она не выдержит перехода в пятнадцать километров по лесу. И возможно, быстрого отхода от станции. Будь умницей. Мы ещё не раз вместе ударим по врагу! А теперь спать.

У них не было даже плащ-палатки, чтобы укрыться и как-то защитить себя от ночных холодов. Костя снова придвинулся вплотную к спине девушки. Она была теплая, даже горячая, и мешала быстро заснуть. Тане его грудь вовсе казалась огненной и прожигала сквозь гимнастерку и сорочку. Но виной всему, конечно, была влюбленность.

– Таня, почему не спишь, о чём думаешь?

– О себе, – ответила она неправду.

– Я тоже о себе и о тебе, – правдиво ответил он.

– Почему?

– Нас могут убить. Ты же поняла, что я не собираюсь отсиживаться в этой берлоге с таким оружием, как «дегтярь», бьющим прицельно на полтора километра.

– Да, нас могут убить, но не завтра, коль ты не берешь меня с собой. Убить могут только тебя.

– Я не такой растяпа, чтобы подставиться в первой же схватке. Но всё может быть, а мы так молоды, и я уверен, ни ты, ни я не познали, что такое любовь?! Это грустно, погибнуть, не познав этой священной тайны.

Таня резко повернулась к нему лицом, и губы их соединились в горячем неумелом поцелуе.

– Прости меня, Костя, ты единственный! – шептала она, дрожа всем телом не то от жара, поднимающегося внутри, не то от холода, охватывающего девушку от пят и до самого сердца.

– Таня, и ты единственная и неповторимая… Мы будем любить и драться, драться и любить… Никакая война не может остановить нашу любовь! – говорил он тихим прерывающимся голосом от нахлынувших неведомых доселе чувств, нежных и томительных.

– Да-да!

Сила вечного закона любви толкала их к близости, как весна возвращала к жизни заснувшую в снегах природу, наполняя теплом и энергией всё живое. Так и Таня в порыве могучего чувства лихорадочно расстегнула пуговицы на его гимнастерке, а он – на её, утопая руками в упругой девственной груди…

Чуть свет лейтенант разбудил Таню:

– Переберёмся на запасную позицию. Там глуше и дальше от дорог, спокойнее.

В голосе и словах Кости было столько силы, уверенности и деловитости, что Таня едва не обиделась на его сухость, словно и не было ночной близости. Костя тут же заметил её невеселый исподлобья взгляд, нагнулся и поцеловал девушку в губы, весело добавил:

– С добрым утром! Любовь к тебе клокочет в моем сердце, как горная река. Но вставай, моя орлица! Пора в полёт.

Таня вскочила, обхватила шею Кости, повисла на нем, целуя, её сердце наполнялось счастьем. Это было счастье любви – неизъяснимое, новое и вместе с тем пугающее силой своего проявления в столь неподходящей военной обстановке.

– Так срочно, без крошки во рту?