Григорий расспрашивал Всемилу о наших духах и богах, не боялся высмеивать язычество, как религию. Он говорил ей о том, что она не видит истинный мир, ограничивая себя этим лесом, рассказывал ей про далекие страны и огромные города, про ту жизнь, которую проживает он и огромное количество других людей.

Меня эти разговоры только пугали, а Всемила задавала Григорию множество вопросов. Он улыбался мягкой улыбкой, брал ее за руку, рассказывал, как красками можно описать на листе бумаги состояние своей души. Страдания, боль, страсть, страх, любовь – все эти чувства можно нарисовать, смешав краски и взмахнув кистью.

Григорий, казалось, окружал Всемилу со всех сторон, опутывал ее словами, словно тонким кружевом. Она сияла от счастья, а у меня в душе росло и крепло нехорошее предчувствие беды. Нельзя идти против природы, против духов, нельзя идти против своей судьбы. Это всегда заканчивается бедой.

Бабка Ждана тоже чувствовала неладное, и говорила мне шепотом, оглядываясь на Григория:

– Змей сущий. Не веришь? А я вот тебе скажу так: каждую ночь его на лавке нет, как нет. А в окно выглянешь – он в небе ночном летает. Изгонять его надо, погубит он нашу Всемилу!

Как ни допытывался у меня Мирослав о том, почему Всемила не смотрит на него при встрече, как раньше, не улыбается, не привечает, я ничего не рассказывала ему об истинных причинах перемены в поведении сестры.

Не могла же я признаться, что Всемила подарила свою любовь чужаку. Я даже подумать об этом не смела – боялась гнева духов и отца.

Всемила и Григорий стали близки в ночь, когда луна была круглая, словно полная до краев жёлтой горечи. Отца и других мужчин в Общине не было, они были на охоте.

Я следила за Всемилой и Григорием, видела их на берегу озера, слившихся в одно единое существо. Испугавшись гнева духов, я убежала домой, но так и не смогла уснуть до самого утра, предчувствуя близкую беду…

Когда отец вернулся, он приказал немедленно отправить Григория обратно в Агеево. Всемила загрустила, перестала есть, стала бледной и тоненькой, как тростинка. Бабка Ждана шептала мне на ухо:

– Сохнет по Змею. Приворожил он ее. Долго не проживет!

Часто, проснувшись среди ночи, я видела, как сестра смотрит в маленькое оконце около кровати и что-то шепчет. Женщине полезно поговорить с Луной, выплакаться ей. Луна выслушает, мудро промолчит в ответ. Она такая же печальная, как женская душа. Женщины любят поплакать, а Луна в этом деле – лучшая помощница. Всемила плакала, а утром скрывала от отца свои покрасневшие глаза под низко надвинутым на голову платком.

Днем я часто находила ее на берегу озера, где они виделись в Григорием в последний раз. Они сидела на земле, под ветвями ивы. Казалось, обе плакали, роняя слезы в озеро…

– Сходи в Агеево, Всемира. Узнай, как там Григорий, не уехал ли… Я не могу уйти из Общины, а ты можешь, – просила меня сестра, но я только качала головой, боявшись отцовского гнева.

Но в конце концов, я не выдержала. Мне стало жаль сестру. В одно утро я сказалась дома, что буду весь день помогать тетке-пастушке следить за стадом, а сама побежала в Агеево.

Да, их любовь была невозможна. Да, у этих сильных чувств не было будущего. Но я была ребенком, и я не знала, что мне делать с сестрой, страдающей и сохнущей от сердечной тоски.

Григорий рисовал на крутом склоне холма, с которого открывался прекрасный вид на лес, поднимающийся к небу разноцветными рядам. У нас поистине прекрасная природа, дарующая жизнь и оберегающая от бед. Ее надо видеть, чувствовать, ей надо жить, в неё надо верить.

Григорий как будто видел и понимал ее силу, а еще он совсем не боялся духов, управляющих нашими лесами и всем миром. Для меня и Всемилы он был настоящим бунтарем, опровергающим истину нашей веры.