Настя схватила телефон и судорожно нашла в списке контактов строчку «Любимый Иванов». И спешно, пока не передумала, удалила номер. Потом открыла Ватсап и также быстро, не перечитывая, удалила всю переписку. А после этого залилась слезами и плакала-плакала-плакала следующий месяц с перерывами на работу и на сон.

Через месяц на странице Аллы Егозы она увидела фотографию крошечного некрасивого человечка: у Иванова родился сын Игорь. Еще через неделю – фотографии с выписки из роддома: улыбающийся Иванов стоял со свертком на крыльце больницы, зеленые глаза были чуть ошалелые, но счастливые. Ничего не было в них от фразы «Дались вам эти дети». Настя закрыла страницу Аллы Егозы и больше никогда не открывала ее. И плакать перестала.

В 15 лет Лиза осталась одна. Мама заболела, уехала в больницу на операцию и не вернулась. Папа бросил их, когда Лизе было пять лет. Она запомнила только силуэт большого мужчины в тесном коридоре, тусклую лампу под потолком и скулящую маму, которая цеплялась за этого мужчину, а он отдирал от себя мамины руки. Потом мама долго плакала, и Лизе казалось, что мама забыла, что у нее еще осталась она, мамина дочка Лиза.

После смерти мамы Лиза несколько дней жила у соседки, потом за ней приехала тетка Люба и забрала к себе. Через год Лиза закончила 9 классов и из шумной, но безучастной теткиной семьи съехала в общежитие пищевого техникума. Училась средне, с тремя соседками по комнате дружила, тетка раз в месяц привозила мешок картошки и несъедобную тушенку собственного производства.

Когда Лизе было 18, она познакомилась с Вадиком. Высокий, симпатичный, с хитрой ухмылкой и трогательными мальчишескими веснушками на носу, он понравился ей сразу. Они быстро сблизились, в общаге любовные коллизии обычно разворачивались стремительно, и Лиза узнала, что существует внимание мужчины, его ласка, забота. Она млела даже от одуванчиков, которые Вадик нарвал и поставил в стакан на ее тумбочке в крошечной ободранной комнате.

Лиза полюбила Вадика так сильно, как только могла. Любовалась им украдкой, трогала, пыталась предугадать его желания, подстроиться под его настроение. Взрывной характер Вадика часто приводил к ссорам, качая Лизу на неведомых доселе качелях – от абсолютного горя ссор до невероятного счастья примирения.

Они расписались, когда Лиза забеременела. Сняли комнату рядом с техникумом: Вадику до диплома оставалось полгода. Выкидыш случился в тот день, когда Лиза нацарапала прыгающим почерком заявление на академический отпуск. Короткий бросок скорой до районной больницы, грохочущую по кафельному полу длинного коридора каталку и какой-то сладковатый запах, исходящий от нее самой, Лиза вспомнила уже потом, когда очнулась от наркоза. Она лежала на кровати, смотрела в потолок и не чувствовала ничего – ни горя, ни боли. Только очень хотелось к маме. И в голове был туман: не перед глазами, а где-то внутри, по центру головы. Словно мысли и слова бродили и терялись в этом тумане. Трудно думалось, и Лиза никак не могла понять, что теперь делать.

Подходила полная врач с уставшими глазами, сказала: «Ничего, девочка, Бог даст, будут у тебя еще детки» и погладила по руке.

Но деток не было. Ни через год, ни через пять, ни через 10 лет, ни через 20 лет. Лиза с Вадиком жили тихо и хорошо. Она – бухгалтер на пищекомбинате, он – инженер на птицефабрике. Годы пролетали в успокаивающем ритме: дом – работа – дом – работа. Утренние бутерброды, завернутые в пакет, – для него и для себя. Ужин с включенным радио на уютной кухне их небольшой «двушки». С возрастом Вадик стал злее, критиковал сослуживцев, ругал районное начальство, мог вспылить даже из-за недостаточно горячего чая. Иногда качели ссор задерживались в нижней точке, накрывая Лизу отчаянием, но тем ценнее был взлет к небесам, к счастью сладкого примирения. Правда, постепенно отчаяние притуплялось какой-то тоской, а примирения тускнели, становились молчаливее. Наверное, в любой семье так, думала Лиза. Вадик был для нее всем, а чем она была для него – она даже не представляла, что можно об этом задуматься.