Мама стала настаивать на моем возвращении домой, но я уже целый год проучилась в медучилище, куда подала документы, бросив пединститут. Но моя учеба держалась на волоске, в режиме оккупации закрывались все культурные, образовательные учреждения. Так мы пока и жили – как на иголках. Все ещё пытались учиться, время шло. Я держалась за Доминика, он был моей опорой и не давал мне впадать в отчаяние. Любимый познакомил меня со своей семьей – родителями и братом. Это была веселая и дружная семья, которая покорила мое сердце при первой же встрече: отец, мать и младший брат. Когда после знакомства мы шли домой, я даже созналась Доминику, что, наверное, любовь с первого взгляда есть, и это я сейчас о его родных. Он засмеялся и только крепче меня обнял.

Януш, отец Доминика, – профессор гуманитарных наук, – был человеком интеллигентным, открытым и честным. Он весьма резко отзывался о политике Третьего рейха, к которому уже успели присоединить западные и северные земли, о преследованиях евреев и перед своими студентами редко сдерживался от негативной критики. Вскоре, после очередного выпада в сторону нацистов, кто-то доложил о нем. Арестовывать его пришли прямо к ним домой, на глазах всей семьи. Мать Доминика оббила все пороги чиновников, но так и не узнала, что его ждёт. Зато Доминик и Лукаш, его брат, уже давно знали, куда отправят отца за непокорность, но не говорили об этом вслух при матери, у нее было слабое сердце. Но со мной он поделился, взяв с меня слово, ни при каких обстоятельствах ничего никому не говорить. Это было страшное время для семьи Доминика, а, значит, и для меня тоже.

Плюс ко всему Люблин превращался в один из крупнейших центров депортации. Сюда сгоняли всех неугодных фашистскому режиму людей и переправляли в лагеря. Это все творилось на наших глазах и ввергало нас в шок и ужас. Поляки дрожали, в землях, которые отошли к СССР, начали массово депортировать людей и выселять на отдаленные земли: Архангельск, Коми, Красноярск, Свердловск. Нас же стали брать под список, все товары понемногу стали дефицитными, вся еда была только по карточкам. Даже того, кто не особо нуждался, прижало основательно. Молодежь вывозили на работы в Германию. Я начала сильно беспокоиться за родителей, но их вроде бы пока не трогали, врачи были нужны. Правительство Польши давно уже спасло свою шкуру и выехало в Британию.

Голова болела от таких перемен, переживал за каждого знакомого тебе человека. С каждой ходкой фашистов со списками поляков, знакомых ставало все меньше и меньше. Кто не хотел повиноваться – расстрел. Меня все чаще посещали мысли о том, что нужно возвращаться в поселок, что-то предпринимать, защитить родителей, если нужно будет.

Я не смогла перейти на второй курс училища, его закрыли, такая же участь ждала основную массу образовательных учреждений. Немцы решили, что полякам совсем не нужно углубляться в науку, достаточно знать азы математики, немного уметь читать и писать по-немецки и все. В отличие от меня, Доминик на третий не перешёл по собственной воле. В тот день мы долго сидели на нашем любимом месте у реки в углублении скалы, которая скрывала это место от посторонних глаз. Здесь когда-то кто-то посадил кусты жасмина, потому здесь всегда пахло ими, а цветок напоминает мне до сих пор о любимом и о юности.

– Николь, давай поговорим. – Его серьезность никогда меня не пугала. До теперь.

– Я знаю, что ты хочешь мне сказать.

Я не могла, не могла посмотреть ему в глаза. Мне было страшно, обидно и досадно.

– Хорошая моя, ты слишком хорошо меня знаешь, чтобы понять, что я не могу остаться в стороне. Особенно после того, как они поступили с отцом. – Он проговорил это тихо, но уверенно.