27 мая 1933 года в эмоциональном письме она возмутилась Пастернаком, использовавшим опыт книги «После России», а именно, мотив цикла «Двое»: «Ты мой единственный единоличный образ (срифмованность тебя и меня) обращаешь в ходячую монету, обращая его к другой. Теперь скоро все так будут говорить. <…> А я, тогда, отрекусь. Не вынуждай у меня этого жестокого вопля: (как раньше говорили: Ты мне не пара)

– Ты мне не рифма! <…>

Этого ты не смел сказать, не смел отказаться, на это не смел посягнуть»161. Огорчаясь снятому посвящению ей в «Высокой болезни», она язвительно пишет о том, что кто-то из советских писателей видел его «на трамвае с борщом». Для Цветаевой места в пастернаковской жизни не было. Она ПРИНИМАЛА его в свою семью он разрывался между двумя другими женщинами и семьями. «Какие жестокие стихи Жене «заведи разговор по-альпийски»162, это мне, до зубов вооруженному, можно так говорить, а не брошенной женщине, у которой ничего нет, кроме слез. Изуверски-мужские стихи»163, – оскорбленно замечает Марина Цветаева в письме 1933 года, увидев себя лишней164. В этом же письме – о своих седых волосах, поэтому в голосе Цветаевой нельзя не услышать тоски по молодости, по женскому счастью. А еще – тоски по отсутствующему знатоку поэзии и истинному ценителю ее творчества!

Обиду как движущую силу лирики Цветаева называет, работая над стихотворением «Кварталом хорошего тона…»: «P.S. Очень важное!

Когда отпадет социальная обида, иссякнет один из главных источников лирического вдохновения: негодование

Поэт, которому все уступают первое место: – дичь.

Следом – мысль: «Попытаться дописать «Автобус» (дай Бог!)»166. Она вернулась к «Автобусу» в конце ноября. Еще одна запись, рисующая эмоциональное состояние Цветаевой этого периода, сделана в первый день нового 1936 года. Это констатация круглого одиночества, творческого кризиса, равнодушия, негодования и горечи, старости, отсутствия любви. Радость приносят только общение с природой и книги. Цветаева писала в болезни, и поэтому многие мысли заострены, но все-таки становится понятно, что она огорчается своей поэтической неплодовитости, объясняет «засуху в стихах»167 женской непривлекательностью, печалится оттого, что дети растут не такими, какими она хотела бы их видеть. И следом – о Пастернаке, приезжавшем весной из союза, который влюблен в красавицу-жену и не пожелал с ней ни минуты провести наедине. «1936 г. 1^>го января без четверти пять

– Я сейчас задумалась: что окажется последним написанным в 1935 г.?

– И вот. (Это око видит сроки). Сказано о вокзальных часах, а вышло о Боге (или о луне). О чем-то круглом и одиноком168, высоком и одиноком. (Хорошо о башенных часах:

Мой прошлый год. Очень мало написано. События: Мурина тетрадь169 – 14^>го июня 1935 г. Volle-Juir – Фавьер (событие природы) – люди? Приятельство с Унбегаунами. Приятная минута с архитектором. (Повеяло ширью.)

Самочувствие? Тюремное – без бунта. Но и без веяния одиночного заключения. Равнодушие – приблизительно ко всему. Больше всего радуют книги. Ничего ни от чего и ни от кого не жду. <…> Стихи? Все чувства иссякли, кроме негодования и горечи. Нет друзей, нет любви, нет перспективы – а я всегда жила будущим, равно как – прошлым (это – осталось.) Я вдруг – прозрела, увидела самую простую вещь: что мужчины, даже поэты, любят за наружность, а не за душу. <Борис> Пастернак, приехавший весной из союза, не нашел нужным провести со мной наедине ни получасу – потому что влюблен в жену-«красавицу». <…> Мужчине нужно «мягкое»,