– Спасибо.

– Заместителем твоим пойдет Гонта. Толковый мужик.

– Он знает?

– Нет.

Командир вздохнул, отчего выпуклая шарообразная его грудь мощно натянула портупею.

– Пойдем, представлю тебя ребятам, майор. И смотри в оба!..

В тумане меж деревьев двигалась какая-то группа. Неясные, зыбкие тени словно бы проецировались на белый экран. Чуть слышно поскрипывали колеса, и сочно, свежо чавкали, увязая в мокрую землю, копыта и сапоги: чвак, чвак, чвак…

Впереди шел веснушчатый разведчик Левушкин, шел, настороженно прислушиваясь, указывая обозу путь по каким-то лишь ему одному известным приметам.

У первой телеги – груз укрыт под слоем сена, но видно по колесам, что тяжел, – шел Гонта. Из-под сена, как указательный палец, выглядывал ствол трофейного МГ. Если бы не этот пулемет, картина была бы мирной, почти идиллической: мужички в извозе…

Следом – вторая повозка, с Мироновым. Этот шел мелкими шажками, бодро, и пуговицы на его шинели сияли, и подворотничок был подшит чистый, будто собрался сверхсрочник в субботнюю увольнительную.

У третьей повозки – Бертолет с парикмахером Берковичем. Эти шли задумчивые, ссутулившись, один за другим, будто несли, как бревно, одну общую тяжкую ношу.

Четвертая телега – Степана – запряжена трофейными битюгами. За телегой, поводьями к задку, – две заводные лошадки.

Поотстав метров на пятьдесят от обоза, шел арьергард – Андреев и Топорков. У Андреева за спиной – винтовка прикладом кверху. Брезентовый капюшон приоткрыт, и выставлено к туману, как радар, хрящеватое стариковское ухо.

Скрип-скрип, чвак-чвак…

Топорков поправил за спиной автомат, осмотрел серые спины, серые крупы лошадей. Вот и тронулись, вот и вышел обоз. Четыре телеги. Семеро партизан. В сущности говоря, семеро незнакомых ему людей. И один из них, возможно, враг…

У опушки, где туман распадался на клочья, выросли две фигуры – словно бы раздвоились темные стволы осин. Помахали руками, указывая путь. Обоз прошел мимо и растаял в тумане.

Двое дозорных партизан посмотрели вслед, закурили. Тот, что был постарше, озабоченно покачал головой.

– Думаешь, не дойти? – спросил молодой.

Старший ничего не ответил, только смотрел в туман. И лицо у него было такое, как будто проводил товарищей в последний путь.

В частое постукивание колесных ободьев о корни, приглушенные удары копыт о песок вливались, обтекая молчаливого и одинокого майора, тихие партизанские разговоры.

– Завидую, что ты ученый! – говорил Степан, поотстав от своих битюгов и обратив к Бертолету широкое, кирпичного цвета лицо. – Сильно завидую… Вот ты, например, чего окончил?

– Вообще-то в университете учился, – серьезно ответил Бертолет. – Окончил филологический… а потом потянуло на физико-математический.

– Ух ты! – сказал Степан. – А вот, скажем, дроби знаешь?

– Знаю.

– И эту… физику?

– Немного.

Бертолет замялся. Он, как и все люди, увлеченные сложной внутренней работой, отличался в обращении особой, несколько наивной прямотой, и это, очевидно, нравилось простаку ездовому, с которым обычно разговаривали насмешливо. Степан вглядывался в тонконосое, удлиненное лицо собеседника с той внимательностью и увлеченностью, с какой мальчишка смотрит в калейдоскоп, стараясь догадаться, как это из простых и понятных элементов возникает непостижимая сложность.

– А чего ты каску носишь? – спросил он. – Это ж два кило железа. Я б лучше обоймов насовал по карманам.

– Как тебе сказать? – Бертолет улыбнулся. – Вот был такой Дон Кихот, он медный таз носил, а я – каску… По правде говоря, я больше всего боюсь ранения в голову.