Она садится за стол в застиранном халате и пьет коньяк.

Она так и не узнала, загрыз волк певицу или не загрыз.

Жене друга говорит тихо: свари мне, если можешь, кофе, я кофе хочу.

***

Я, ну, значит, она полюбила гулять одна. Углублялась в город, в извилины его мудрых улиц, в хитросплетенья переулков и тропинок, исчезала, таяла: летом – в зарослях, в прибрежных кустах и ветлах, раскинувшихся зеленым веером, зимой – в алмазной слепящей белизне наметенных за ночь, будто за целый век, куличей-сугробов, снеговых ромовых баб. Старики шептали ей, хрипло и доверчиво, о цветной и яркой, как заморский тигр, как шелково, радугой горящий во мраке богдыханский, кохинхинский петух, полоумной Ярмарке, что гремела цыганским бубном здесь, когда-то, давно. Давно и вчера, а есть между вами разница? Ольга шла по городу, по огромному, чудовищному и царственно-роскошному караван-сараю, темные века расступались колоннами, небеса взмывали головокружительными аркадами, и сверху свешивались на тонких лесках метеоритов, мотались на пронизывающем до костей, ледяном, с реки, ветру хлесткие блесткие звезды, крупные, как голубиные яйца, и мелкие, как тыквенные семечки, заблудшие в иных временах мудрые сапфиры и сиротские слезы-хризолиты; плыли сребристые, с тихими жемчужными глазами, медленные рыбы лучистой вчерашней вьюги и завтрашней безумной пурги, из окон, из распахнутых подъездов доносилась бредовая дробная музыка, дышала жемчугами и соблазном, кастаньетами и стуком жестких острых каблуков по мраморному полу в ледяных подталых разводах, Ольга грела руки дыханьем и видела: из зева тьмы, из тайных недр случайного вавилонского, умалишенной башней уходящего в дегтярные небеса холодного дома выходит на снег танцовщица в алых атласных шальварах, нежно горит в фонарном мертвенном свете ее живой, исходящий потом и дрожью перламутровый, перловичный живот. Танцовщица высоко подымала голые руки, замирала на морозе, кожа у нее становилась испуганной, гусиной, пупырчатой, музыка играла сильнее, незримый музыкант жестко и яростно бил по невидимым пламенным струнам, и танцовщица начинала медленно двигаться, изгибать долгое манящее тело в квадрате призрачного озерного света, падающего на притоптанный снег сквозь крестовину окна. Колыхался и вздрагивал, шел зазывными волнами живот, по коже ходили синие, зеленые и розовые тени, Ольга глядела, останавливая дыханье, и молилась, чтобы чудо не кончалось. Алые шелковые шальвары бились знаменами на ветру. Поземка обвивалась вокруг голых ступней танцовщицы, взмывала вверх и становилась снежной вязаной шалью, падала девушке на плечи, а она все танцевала жаркий танец живота, и усталость была ей неведома.

Ольга пятилась, отворачивалась от сумасшедшего танца, шла дальше, снег скрипел и пел под ее сапогами, она выходила на площадь, и церковь перед ней наклонялась из мглы каменным узкогорлым кумганом, и бронзовый купол внезапно откидывался под ветром островерхой крышкой, и на всю зиму пахло сладким, густым вином причастия: там, внутри, во храме, кучно толклись люди, жадно и благоговейно пили священную музыку и святое вино, и хлеб, пропитанный святой Кровью, таял у них на губах, под языком. Перед Ольгой из земли поднимались великие красные башни, это строго и люто глядел на нее Кремль, воины щурили кирпичные глаза, высовывали огненные языки, дразнились, шумно вздыхали, не желая умирать, – а может, это вздыхал ветер, раскачивая старые липы и столетние голые вязы там, за красной зубчатой стеной. Зимние деревья, голые, твердые, напоминали Ольге черные кости, восставшие из древних могил. На груди Ольги уже горело тяжелое ожерелье наметенного снега, вокруг ее шеи и щек озорно топырился песцовый, алмазный метельный воротник, она, хохоча, ладонями в толстых овечьих варежках стряхивала снег с плеч, а на груди, на старом ночном бабкином драпе, алмазы все горели, не желая таять меж пальцев и разбиваться о землю. Музыка опять наплывала – из подворотен, из хмельных мимолетных ресторанов, карасёвой чешуей вспыхивал полумесяц на мрачной мечети, а из ночной церкви доносился «Символ веры», люди пели горячим хором, и Ольге казалось: так звучит оживший, раскинувший руки ребенок-крест. Вокруг мечети ходили три девушки в хиджабах; они ходили шутейным хороводом, крепко взявшись за руки, смеялись нежно и одуряюще, они воображали себя ангелами Семи Небес, а из-за узорчатой стены выходил давно умерший суфий, с лицом иссохшим и кривым, как сломанное весло, приставлял к изморщенному лбу руку и так, из-под руки, как на три солнца, глядел на праздничных девок, нежно танцующих на снегу. Купол русского храма торчал, как живот у брюхатой бабы; стреловидная крыша мечети вздымалась гордо, ракетой, вот-вот улетит в зенит с милой грешной земли.