Ну Дема сгинул неведомо куда, а через неделю лагерь в одну ночь сгорел дотла. Восстанавливать его никто не стал – овчинка выделки не стоила. Теперь погорелище поросло травой и молоденьким кустарником, а на его обочине Дема соорудил себе из оставшихся нетронутыми огнем досок балаган, в котором иногда принимал других бомжей. Гелию однажды довелось проходить мимо – как раз во время такого приема. Из балагана неслись сдавленные песенки Высоцкого, пахло марихуаной, в траве тискалась немолодая парочка, ветром ворошило страницы замшелого «Огонька» с портретом печально известного Коротича – словом, налицо был весь инфантильно-демократический набор!

Впрочем, по сути своей Дема был не демократ, а анархист, потому что он не понимал уважения к чужой собственности. Каждый огород, каждый погреб, каждый дом был для него свой. Правда, анархизм не простирался настолько далеко, чтобы шляться Деме по этим огородам, погребам и домам средь бела дня, у всех на глазах. Он выжидал ночи или отлучки хозяев и тогда тащил все, что попадалось под руку из еды, откручивал головы птице, безобразно ковырялся на огородах. А может, никаким он не был анархистом, а был просто сволочью, ворюгой, бывшим зеком, у которого тяга к разрушению в крови. А демократия, «За либеральную Россию», Сахаров и все прочие прибамбасы – исключительно от нашей исконной интеллигентской привычки под всякое, даже самое гнусное, деяние подвести теоретическую базу.

Того, что Дема сидел, он никогда в жизни не скрывал: все-таки пострадал от коммунистического режима. И хотя он, как Малявка, попал не в то время – опоздал и на Соловки, и на Колыму, и, уж конечно, на строительство Беломорканала, – все же советская милиция пару раз начищала ему рыло: нос у Демы и по сю пору был заметно свернут вправо. В точности по его убеждениям!

Как-то раз Дему почти взяли с поличным. Вообще-то он обладал поразительной способностью выходить сухим из воды, но тут Валентина Ивановна Ковалева, бывшая учительница Озерной школы, а ныне пенсионерка, маясь бессонницей, выглянула в яркую, лунную ночь в окошко мансарды и увидела торчавший из картофельных кустов тощий мужской зад, рядом с которым стояла на грядке немалая корзина. Валентина Ивановна была женщина решительная, даром что подступила к своим семидесяти восьми. Она даже не стала будить мужа, а взяла его двуствольную пукалку, которую старикан Ковалев изредка выгуливал на ближних болотах, пугая выстрелами комаров, сунула в стволы два патрона и вышла на крыльцо. Дему она узнала сразу, но, сдерживая охотничий азарт, кралась по огороду до тех пор, пока не очутилась с ним лицом к лицу, и тогда рявкнула:

– Руки вверх!

Дема медленно разогнулся – и в следующее мгновение уже швырнул корзину в старушенцию, а сам задал такого стрекача через огород, что только пятки засверкали. Вошедшая в азарт Валентина Ивановна влупила по нему дуплетом, Дема метался по грядкам, как слаломист, и ушел-таки. Однако возле забора обнаружилось несколько кровавых капелек, из чего можно было заключить, что грабитель понес не только ощутимый моральный, но и некоторый физический урон.

Весть о случившемся мгновенно разнеслась по поселку: и потому, что пукалка издавала неслабые звуки и разбудила половину спящих, и потому, что молодежная компания возвращалась с ночных купаний с озера и видела, как улепетывал Дема. Да и сама Валентина Ивановна не скрывала своей доблести. Она даже отнесла заявление насчет ночного грабежа в милицию, чтоб Деме впредь неповадно было. Однако Малявка порвал бумажку у нее на глазах, сообщив, что она перешла пределы необходимой обороны, и если Дема не дурак, то подаст встречный иск по поводу своих ран, и тогда еще неизвестно, кто окажется в узилище.