– Ох, да, да, джентльмен! – с готовностью отозвался бедняга, как будто его память, замороженная немилосердным отношением, вдруг оттаяла при первом ласковом слове. – Да, да, на борту есть очень славный и добрый джентльмен с траурной повязкой; и джентльмен в сером костюме с белым галстуком, который все про меня знает; и джентльмен с большой книгой; и джентльмен в желтом жилете; и джентльмен с латунной табличкой; и джентльмен в фиолетовом халате; и джентльмен вроде солдата, и еще много хороших, добрых, честных джентльменов, которые знают меня и будут говорить за меня, благослови их Господь; и еще один, кто знает бедного старого негра не хуже меня самого, благослови его Господь![19] Найдите, найдите их, – горячо добавил он. – Найдите их поскорее, и убедитесь, что бедный старый негр достоин доверия всех этих добрых джентльменов.

– Но как мы найдем всех этих людей в такой толпе? – спросил наблюдатель, стоявший рядом с зонтиком в руке. Это был человек средних лет, судя по виду, сельский торговец, чья естественная симпатия заметно поумерилась из-за неестественной враждебности отставного таможенного чиновника.

– Где мы найдем их? – с легкой укоризной отозвался молодой священник епископальной церкви, – Для начала я пойду и найду хотя бы одного, – поспешно добавил он и удалился, верный своему слову.

– Напрасная затея! – прокаркал хромой, который снова приблизился к ним. – Не верьте, что на борту найдется хоть одна живая душа, знакомая с ним. Откуда у такого попрошайки могла бы найтись целая куча добрых друзей? Он может быстро ходить, если попробует; он может ходить быстрее меня, но врет еще быстрее. Это какой-то белый прощелыга, скрюченный и перекрашенный под чернокожего. Мошенник, как и все его приятели.

– Разве вы лишены сострадания, друг мой? – сдержанный тон методистского пастора, подошедшего к ним, разительно отличался от его непокорного вида: это был высокий и мускулистый уроженец Тенесси с пылкой душой, который во время войны с Мексикой вызвался служить капелланом в добровольческом стрелковом полку.

– Сострадание – это одно, а правда – другое, – возразил хромой. – Я утверждаю, что он мошенник.

– Но почему бы, друг мой, не проявить хотя бы небольшое снисхождение к этому бедняге? – спросил воинственный методист, которому было все труднее сохранять миролюбивый тон по отношению к человеку, чья грубость выглядела совершенно неоправданной. – Он похож на честного малого, не так ли?

– Внешность – это одно, а факты – другое, – упрямо отрезал хромой. – Что до ваших толкований, какое снисхождение можно проявить к мошеннику, если он дурит головы честным людям?

– Не будьте колючим, как чертополох, – настаивал методист, начинавший терять терпение, – Милосердие, друг мой, милосердие!

– Пошли бы вы на небеса вместе с вашим милосердием! – злобно огрызнулся хромой. – Здесь, на земле, подлинное милосердие увядает, а ложное милосердие процветает. Милосердному глупцу хватает милосердия принимать поцелуй предателя,[20] а милосердный подлец дает милосердные показания в пользу своего товарища на скамье подсудимых.

– Поистине, друг мой, – отозвался статный методист, с большим трудом сдерживавший закипающее раздражение, – поистине, вы забываетесь. Попробуйте это на себе, – продолжал он с внешним спокойствием, хотя его голос подрагивал от сдерживаемых чувств. – Допустим, я не проявлю милосердия в суждении о вашем характере по словам, которые я слышу от вас; как вы думаете, что за отвратительным и безжалостным человеком вы предстанете в моем мнении?

– Без сомнения, я предстану неким безжалостным человеком, который потерял свое благочестие, – примерно так же, как обманщик утрачивает свою честность, – с ухмылкой ответил тот.