Тут в столовую вошли Форрестеры – само воплощение того духа фальшивой «домашности», какой так часто встречается в загородных усадьбах. Полковник, естественно, тоже оказался восхищен инициативой Найджела и разглагольствовал о ней до тех пор, пока каша у него в пиале не застыла, покрывшись коркой. Только тут жена прервала его язвительной репликой, обращенной к Хилари:

– Остается надеяться, что такие вещи отвлекают их от чего похуже.

Интересно, что пожилая леди на самом деле думает об этих нетривиальных экспериментах хозяина усадьбы с эмансипацией убийц? Хотела бы Трой это знать.

– Крессида с дядей Бертом, – невпопад произнес Билл-Тасман, не поведя и бровью, – приезжают сегодня поездом в три тридцать в Даунлоу. Хорошо бы мне съездить их встретить… если только, разумеется, я не понадоблюсь в это время в библиотеке.

– Если мы сможем позаниматься утром сразу после завтрака, то не понадобитесь, – отозвалась художница.

– Освещение-то переменилось, да? Из-за снега.

– Надо полагать. Увидим, когда начнем работать.

– А что за портреты вы рисуете? Какие они? – резко спросила вдруг миссис Форрестер.

– Очень хорошие, высшего сорта, – перехватил реплику ее племянник, тоже не без язвительности в голосе. – Вы находитесь в весьма изысканном и талантливом обществе, тетя Колумбина.

Художница чуть не рассмеялась, ибо в ответ на это миссис Форрестер состроила забавную гримасу, долго не «снимала» ее с лица, а затем подмигнула молодой женщине.

– Ну надо же! Кто бы мог подумать, – сказала она наконец.

– Так и есть, – насупился Хилари, не принимая шутки.

Трой заметила:

– Наверное, нет смысла спрашивать, как я пишу картины, у меня никогда не получалось объяснить словами суть своей работы. Даже если вы припрете меня к стенке, то и тогда кроме бессмыслицы и пустозвонства из меня ничего не вытянешь. – И добавила, покрывшись (к собственному удивлению) краской стыда, словно школьница: – Каждый пишет как дышит.

Повисла довольно длинная пауза, после чего Хилари подал голос:

– И за это вам огромное спасибо.

– Ну, что ж, – миссис Форрестер решила сыграть в унисон с Трой, – а мы что увидим, то увидим.

Хозяин дома фыркнул.

– В свое время я тоже немного рисовал. Несколько акварелей, – вставил полковник. – Еще в Итоне. Не слишком удачно получилось, но по крайней мере я их закончил, все до единой.

– Уже хорошо, – обронила его жена, и Трой согласилась, что это – совершенно точное и справедливое замечание.

Так, в молчании, прерываемом краткими вспышками беседы, прошла оставшаяся часть завтрака, и все уже собирались вставать из-за стола, когда вошел Катберт и склонился перед стулом Хилари в той манере, в какой можно угадать сразу его прежнюю профессию метрдотеля.

– Да, Катберт, – спросил хозяин, – что вам?

– Я насчет омелы, сэр. Ее привезут в три тридцать. Курьер спрашивает, сможет ли кто-нибудь забрать ее со станции.

– Хорошо, я заберу. Омела – это для ветки поцелуев. Скажите Винсенту, пусть держит все что нужно наготове, хорошо, Катберт?

– Конечно, сэр.

– Отлично.

Хилари с бодрым видом потер руки и жестом предложил Трой возобновить художественные «бдения». По окончании же их все вышли во двор – понаблюдать, как там выходит скульптурная композиция у Найджела.

Оказалось, дело значительно продвинулось. Лежащая фигура одного из Билл-Тасманов – гордости и украшения XVII века – потихоньку приобретала узнаваемые формы. Гибкие кисти рук лакея в теплых рукавицах работали быстро и споро. Со звоном нашлепывал он на ящик пригоршню за пригоршней снег и ловко придавал им нужные формы деревянною лопаткой, видимо, взятой с кухни (подумала Трой). В том, как он погрузился в работу – с головой, всем своим существом, – было что-то фанатическое. На подошедших зевак Найджел даже не взглянул. Шлеп-шлеп, вжик-вжик.