Миссис Туше поймала себя на мысли, что тараторит. Она начинала тараторить, когда была чем-то озабочена, и ничто не делало ее более озабоченной, чем подозрение, что собеседник, особенно мужчина, считает ее объектом, достойным жалости. Она еще раз обернула шарф вокруг шеи и закрыла рот с намерением больше не проронить ни слова.

– Подумать только! Гаррисон Эйнсворт…

Но миссис Туше стало предельно ясно, что мистер Чапмен на самом деле хотел сказать: «А я думал, он уже умер».

Поездка в Рейгейт была долгой и скучной. Несколько раз миссис Туше подумывала рассказать о своей случайной встрече на холмах. Но эта перспектива заранее ввергала ее в глубокое уныние. Фамилия Чапмен лишь вызвала бы у Уильяма вереницу меланхоличных размышлений. Для нее было облегчением оказаться наконец в уютном коттедже Гилберта – доме, который построили слова в ту пору, когда слова Уильяма еще могли что-то строить, – и она уселась около горящего очага, ни о чем не думая, кроме лежавшей у нее в руках ладони Гилберта, от которой поднимались кольца пара, а сидевший рядом Уильям читал вслух томик Дефо. На столешнице буфета стояли пироги и кексы, испеченные миссис Макуильям, женой жившего по соседству фермера, и сияли красные кирпичные плиты пола, вымытые дочерью Макуильяма, приходившей каждый день прибраться в доме и развести огонь в камине.

Хотя Гилберт не умел ни осмысленно говорить, ни читать, ему явно нравилось слушать повести и романы. Больше всего ему нравился «Робинзон Крузо». Он радостно улюлюкал и щипал себя за бакенбарды, особенно в сцене с каннибалами. Его столь сильные эмоциональные реакции лишали Элизу возможности выразить свои чувства. Но зачитанный сегодня эпизод был лишен приключений, и Гилберт притих. В наступившей тишине Элиза вдруг ощутила укол всепоглощающего острого чувства одиночества. Это было болезненное и требовавшее глубокого осмысления ощущение, оказавшее на нее безжалостное воздействие, заставившее ее подумать, что одиночество только и было ей ведомо всю жизнь. Последствие того, возможно, что старухи называли «Переменой». Особой женской формой заблуждения. Того, чему нельзя доверять, но чего, по-видимому, невозможно избежать, оно знаменовало, по мысли миссис Туше, заключительную преграду в дамских скачках с препятствиями:

Унижения девичества.

Отъединение красивого от простецкого и уродливого.

Ужас девства.

Испытания брака и деторождения – или их отсутствия.

Утрата той самой красоты, вокруг которой, как кажется, вращается весь мир.

Перемена в жизни.

Какой же странной жизнью живут женщины!

Она заставила себя вернуться мысленно назад, ко времени своего расцвета. Нет, это неправда: она была отнюдь не одинокой! Уместившаяся между талантом Уильяма радоваться и моральной чистотой Френсис череда дней ее молодости растягивалась невыносимо – чуть не грозя разорваться. Более того, давным-давно она сидела в этой самой комнате вместе с Гилбертом и думала, что ему посчастливилось любить животных и механизмы вместо людей, ибо люди были пугающе сложны. Люди иссушали. Но и это открытие тоже теперь показалось ей заблуждением. С чего она когда-то решила, будто ей лучше знать, что нужно такому человеку, как Гилберт, – или любому другому? Одиночество! Словно заразная болезнь, оно выпрыгнуло со страницы книги прямо в комнату, где она сидела, как будто принадлежало не Гилберту, или Уильяму, или даже Робинзону Крузо, а исключительно ей:

«С того дня я ни о чем не думал, кроме побега, измышляя способы осуществить мою мечту, но не находил ни одного, который давал бы хоть малейшую надежду на успех. Да и трудно было предположить вероятность успеха в подобном предприятии, ибо мне некому было довериться, не у кого искать помощи – не было ни одного подобного мне невольника, ни одного англичанина, ни одного ирландца или шотландца, – я был совершенно одинок»