– Я не понимаю, зачем они пытаются убить тебя, если при успехе Кассандра сразу же…

– Так ведь они про нее не знают! Да, ты внизу мало что замечаешь о жизни наверху, но такова правда. Я, как истинный гений, умолчал о Кассандре, нашей девочке, нашем единственном и неповторимом во всем мире Искусственном Интеллекте, так и не получившем огласку, что стало не менее гениальным решением, чем ее гениальность. А так как они о ней не знают, то могут лишь гадать, сколько у меня связей и подкопов в нашей системе, так успешно и красиво обеспеченной ресурсами ЦРТ. И как же это приятно знать, что если я помру от их рук, то возмездие будет всеобъемлющим и необъятным, а самое главное – они даже не смогут подтвердить или опровергнуть свою безопасность. Страшно представить, что она сделает с ними, случись что со мной.

– И ты два года не мог мне это рассказать?!

– О, теперь ты включил заботливого друга.

– Да что с тобой такое?! Я не считаю, что мир должен знать о ней. Но в определенном виде мы могли интегрировать ее потенциал, представить как оборонную систему, направить на благо. Итан, ты разочаровываешь меня своим безрассудством!

– Друг мой! – Сохраняя здравомыслие, Итан спокойно принял выпад Бенджамина. – Ты бы знал, как я разочарован тем, что с каждым годом твой энтузиазм увядает на глазах. Из нас троих оптимистом был ты, мастерски адаптировался к любой ситуации. А сейчас живешь на своем острове, занимаясь работой, которая ниже твоего достоинства. Сбегаешь в эту глушь – и при этом еще меня обвиняешь в чем-то.

– Какое же лицемерие! Разве ты сам не делаешь то же самое? Сбегаешь от всего мира на личный «остров», который отстроил в космосе за эти два года. Да и вообще, признай, Точка – это уж очень кричащее название: сразу понятно, как ты пытаешься этим поставить точку в истории.

– Не поверишь, но лишь ты понял это. Даже Четверка особо не акцентировала на этом внимание.

– Я думаю, ты просто никого не слушаешь, кроме меня и Кассандры. Забавно получается, не находишь? Наши мнения расходились по очень многим вопросам, конфликтовали на идеологическом уровне почти все двадцать два года с момента знакомства – а итог на старости лет делим один на двоих.

Подобное молчание вполне можно было спутать с эпилогом всей многоуровневой и полной откровения беседы. Но реакция на несколько отрезвляющую параллель выгорела сильнее ожидаемого, освободив место под совершенно обоюдное смирение с этой удивительной по свойству участью одиноких ученых. Когда-то они вершили судьбу мира, сталкивались с человеческим фактором самой разной формы, что по логике обязано было слепить из них непробиваемые фигуры чуть ли не мифического масштаба. Но, несмотря на всю уникальность знаний, общих и индивидуальных, в симбиозе с идеологической упрямостью и хитростью, Итан Майерс и Бенджамин Хилл оставались людьми. Правда, каждый воспринимал этот статус совершенно по-разному.

Бенджамин вспомнил лицо подростка в «Лучшей Жизни», чувствуя горечь от невозможности рассказать хоть кому-то о той встрече, приобретающей новый окрас благодаря этой.

– Интересные мы друзья, Итан: не можем быть откровенными друг с другом даже сейчас, когда, кажется, уже и скрывать нечего.

– Да брось, как раз это и делает нас лучшими и единственными друзьями. Сам подумай, кому, кроме меня, ты сказал или скажешь, что задумал очередной некий проект? Вот именно. Я сказал только тебе, другие не заслужили.

– Когда ты мне сказал об этом?

– Сейчас. И это будет очень необычно.

– Как единственный друг, я прошу тебя опомниться.

– Ты даже не знаешь суть…

– Я знаю, чем сейчас живут люди на чуждых тебе улицах. Они уже в отчаянии и раздрае, без ориентиров и опоры для принятия решений. А вы с Кассандрой решили устроить это безумный эксперимент с искусственным контролем популяции, вынуждая людей… да что я говорю, словно мое мнение вас когда-то интересовало!